Когда же дело дошло до конкретного прочтения, мнения разделились. Произведения из тома «Молодой гвардии» (и, возможно, «Попытку к бегству») Е. Брандис, М. Лазарев и другие, даже позднейший последовательный противник оценки НФ под углом «научности» В. Ревич, понимали как утопии, в частности, направленные на описание психики людей коммунизма — ссылаясь на неактуальный уже манифест Стругацких 1962 года: дискуссию в «Неве». «Далекая Радуга» также представлялась одним из возможных будущих «конфликтов». Ревич видел также возможность прочтения произведений как психологических исследований героического подвига. Подвига sensu stricto — в «Далекой Радуге» и «ежедневного» героизма в «Трудно быть богом».
Более адекватное прочтение продемонстрировала Ариадна Громова, горячая сторонница «фантастики как приема». По ее мнению, у Стругацких «сквозь яркие картины фантастической действительности проступают очертания того мира, в котором мы живем, и мы с удивлением убеждаемся, что, увидев эти знакомые очертания в новом, необычном освещении, мы кое-что поняли иначе, вернее, глубже, чем понимали прежде»{{79}}. Но, точно прочитывая метафоричность и боевой характер нового творчества Стругацких, а также — в отличие от вышеупомянутых исследователей — замечая появившийся в работе братьев перелом (до «Возвращения» — создание утопии; после «Возвращения» — критика преград на пути к ее осуществлению), Громова, однако, довольно примитивно искала в произведениях авторские аллюзии. Вот, например, анализ «Трудно быть богом»:
Очевидно, правильней будет рассматривать события, происходящие в Арканаре, как обобщенную модель такого рода (то есть типа фашизма, варварства, темноты — В. К.) событий в истории человечества. И модель поведения тех, кто знает, что будет дальше, перед лицом событий сложных, грозных, опасных. На твоих глазах гибнут замечательные люди <…>. А ты, зная все, видя все, обречен на бездействие. В романе — потому, что ты сотрудник Института экспериментальной истории <…>. В жизни… что ж, и в жизни бывают случаи, когда нельзя вмешаться, хоть сердце у тебя пополам рвется. Нельзя потому, что твое вмешательство приведет к катастрофе{{87}}.
Принятие Принципа Бескровного Воздействия за посылку авторов не позволило Громовой понять, что — несмотря на отсутствие авторской оценки, непосредственного указания — принцип этот следует считать неверным, а его защиту и толкование — ошибочными. А не поняв этого, нельзя обнаружить «второе дно» произведения, содержащийся там анализ исторического процесса и моральную директиву обязательности бунта против зла, даже если этот бунт кажется нелогичным[49].
Ближе всех к правильному пониманию был Кирилл Андреев. Он конкретно указал цель атаки Стругацких, написав, что в «Трудно быть богом» они создали
свое собственное средневековье, сотканное из всего жестокого и отвратительного, что породило прошлое. Ведь это <…> яростный памфлет. И авторы в нем пристрастны, как должен быть пристрастен суд, который судит отвратительное родимое пятно, оставшееся нам в наследство от капитализма, — живучее мещанство{{84}}.
Не следует забывать, что термин «мещанство» имел для писателей и не только для них очень широкий диапазон. Он означал как определенную социологически общественную группу и свойственный ей способ мышления, так и мировоззрение, которое — хотя и связано генетически с мещанами — может быть свойственно современным людям, независимо от места их рождения и проживания и места в общественной структуре; мировоззрение, характеризующееся необязательно и не только конформизмом и тупостью, но также и жестокостью, фанатизмом, склонностью к деспотизму, отсутствием уважения к знанию и его носителям и т. д. Андреев был также единственным, кто не дал ввести себя в заблуждение повествованию «Далекой Радуги» и правильно оценил Склярова.
49
Однако то, что Громова не поняла, она почувствовала. Доказательство правильного воздействия книги в эмоциональной сфере (то есть того, что читатель свои симпатии и антипатии распределяет в соответствии с волей авторов) звучит в ее статье так:
Трудно, невозможно человеку быть «богом», безучастным наблюдателем, даже если он понимает, что это необходимо. Антон-Румата не удерживается до конца на этой позиции, и мы понимаем, что так должно быть, что это неизбежно, потому что он — человек. <…> Это не выход, не сознательное решение; это лишь бурный, стихийный взрыв, калечащий душу <…>. Но такой — израненный, искалеченный — Румата понятен и близок нам. Неизмеримо более понятен и близок, чем был бы, если б до конца остался на позициях «бога»{{87}}. —