Адекватно или ошибочно были прочитаны произведения Стругацких — не это было самым важным, в конце концов. В расчет следует принимать то, что прекратились мелкие придирки, и в течение года рецензенты непрерывно ставили наших авторов на пьедестал (что увенчалось позднее изданием «Трудно быть богом» и «Понедельник начинается в субботу» в престижной «Библиотеке современной фантастики» в 1967 г.). Не удивительно и то, что на переломе 1964 и 1965 годов столь отважно звучали нетипичные теоретические мнения. Как не удивительно также и молчание противников, которые — как оказалось — и не думали оставлять писателей в покое.
Но чтобы сталинисты, консервативные писатели и критики, которые не могли не заметить имеющиеся в «Трудно быть богом» язвительные, антитоталитарные аллюзии и оставить безнаказанными такие обидные мотивы, как Гур Сочинитель — «интеллигент со сломанным позвоночником», или профессор Выбегалло из «Понедельника…», чтобы они получили голос, должны были произойти перемены в общественно-политической атмосфере в стране и должен был найтись предлог. Им стало опубликование написанных в этот безоблачный период «Хищных вещей века». К этой книге наконец можно было «прицепиться», и в начале 1966 г. было уже достаточно «холодно».
Против Стругацких выступили: В. Немцов и (немного позднее) В. Сапарин, известные до 1956 года писатели, а также специалисты-политологи: член Академии наук СССР и профессор ВУЗа, в то время наверняка уже делавший карьеру. Их следует трактовать как представителей широких масс. Конечно, спор, который завязался, был типичной склокой, «направляющей молнии известно куда». Ибо температура еще не упала настолько, чтобы напрямую выдвинуть пахнущее процессом обвинение (как правило, без доказательств) в «оскорблении СССР», после которого защитники не могут отбивать удары, не направленные открыто. Поэтому речь шла о высоких материях «сущности жанра», «научности», «идейной правильности», а творчество Стругацких затрагивалось якобы только в качестве примера.
29 января 1966 года Государственный комитет по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Совета Министров СССР провел совещание, посвященное научной фантастике. Предварительно в прессе прошла дискуссия. Начать ее было поручено Немцову. Статья в «Известиях» «Для кого пишут фантасты?» возмутила Ефремова, которого — уже на совещании — поддержали Брандис и Дмитревский.
Если оставить на некоторое время наших героев, то этот спор свидетельствует о том, что в истории советского мышления о НФ середина шестидесятых годов ознаменовалась не только первым серьезным выступлением в пользу признания за жанром права метафорически говорить о реальной действительности, но также эволюцией в лагере «реалистов». Предложенное традиционно мыслящими (но не желающими быть Немцовыми) теоретиками ослабление корсета шло в двух направлениях: как допущения большей свободы видения коммунизма, большей разнородности, вариантности его элементов, так и узаконивания рассмотрения в НФ мотивов общественного зла — в «романах-предупреждениях», представляющих будущее не напрямую, а с помощью показа «негатива».
Поэтому когда Немцов, как бы «беря назад» слова 1959 г., когда он атаковал Ефремова за «удаление прицела», заявил: «Можно примириться с тем, что авторы рассказывают о событиях, отодвинутых на сотни и даже тысячи лет вперед. И пусть происходят они не на грешной нашей планете, а в другой Галактике», так как «своим воображением читатель может перенести полюбившихся ему героев в более близкое, а потому и особенно дорогое для него время и даже на свою Родину»{{94}}, лишь бы эти герои участвовали только в таких конфликтах, которые действительно произойдут при коммунизме, говорили таким языком, которым действительно будут тогда говорить и т. д., то есть, по сути, повторил типичные суждения очень консервативных соцреалистов, — Ефремов (а его также беспокоило «новое старое», и в «Часе Быка» он скажет горькую правду о диктаторских правлениях) руку, протянутую для согласия, отклонил и, не запутывая сущности ненужными подробностями, подчеркивая сам принцип рассуждений, ответил:
Мы, люди социалистической страны, так привыкли заглядывать вперед, планировать, ссылаться на будущее и заботиться о нем, что подчас забываем, что будущего еще не существует. Оно будет построено из настоящего, но настоящего не механически, а диалектически продолженного в будущее. Поэтому представления о какой-то строго определенной структуре будущего, которую обязательно должны видеть фантасты, являются чистейшей метафизикой… <…> Писатель-фантаст, подбирая из настоящего, из реальной окружающей его жизни явления, кажущиеся ему провозвестниками грядущего, протягивает их в придуманный мир, развивая их по научным законам. Если произведение построено так, то фантастика научна[50]{{93}}.
50
Представляется, однако, что принцип «подобрать и переместить» Ефремов не переносил (или же переносил не полностью) на личность героя произведения, поскольку далее писал:
<…> Действие должно развиваться в ином плане, не свойственном настоящему времени. Только так возникают и достоверность, и перспективная глубина образов людей и облика грядущего мира.
Обдумав этот довольно метафорический вопрос, можно обнаружить в нем одобрение создания персонажа, сконструированного как правдоподобного для будущего (такого создания, которое мы знаем из творчества Ефремова), и, позднее, последовательного соблюдения раз установленной логики мышления и поведения такого персонажа. —