Другим принципиальным различием между Ефремовым и Немцовым, то есть между прогрессивным и консервативным соцреалистами, было выдвижение различных критериев благонамеренности произведения. Немцов по-старому усматривал ее в «массовости», то есть в философской и формальной доступности. Ефремов — по-новому. Вопросы формы к делу не примешивал, критерии искал в идеологическом (в нашем понимании этого термина) содержании, в сфере смысла.
Каков тот компас, которым руководствуется писатель в своем видении грядущего мира? Ведет ли он к новому миру коммунизма — миру высшего общественного сознания, морали, человеческих отношений или же к перестановке старых декораций, придающих фальшивый «облик грядущего» все тем же древним ужасам человечества — угнетению, эксплуатации, войне и злобной жадности{{93}}.
Общий смысл произведения является качеством, частично независимым от использованного набора мотивов, поэтому Ефремов хоть и считал утопию «главной линией» развития жанра, также допускал показ возможного «столкновения коммунистического мира, его общественного сознания с отживающими, но злобными и вредоносными идеологиями индивидуализма, империализма, мещанским соперничеством в богатстве и обладании вещами»{{93}}. Для ортодоксов же показывающий в гипотетическом будущем негативные проявления жизни жанр «повести-предупреждения» был неприемлем. Они по-прежнему считали, что неснабженное однозначной пометой «минус» напоминание о чем-то в искусстве (а в некоторых случаях вообще напоминание, даже с правильной пометой), а тем более создание художественного образа чего-то такого равняется рекламированию и поддержке — как же иначе, ведь искусство должно быть отражением типичного, то есть правдивого, желаемого и единственно существующего. Возможность иронии, показа явления в кривом зеркале не помещалась в их головах. По Немцову Стругацкие в «Хищных вещах века» поддерживали капитализм, пропагандировали его будущую роскошь, «вещи оказываются не столько хищными, сколько притягательными»{{94}}; сцена из «Трудно быть богом», в которой Румата безуспешно пытался преодолеть отвращение к неопрятной красавице, должна была быть рекламой секса.
Главными защитниками «романа-предупреждения» были Брандис и Дмитревский. В докладе на совещании{{91}} и в уже упомянутых работах они развивали следующий взгляд: «Повесть-предупреждение» — это видение, делающее акцент на возможных негативных элементах будущего, но видение оптимистическое, марксистское. Контрастный по отношению к указанному злу мир коммунизма в принципе должен быть в данном произведении, он должен быть описан рядом с этим злом, одновременно с ним. Допустимы, однако, произведения, где коммунизм не показан непосредственно, отсутствует в повествовательной реальности и лишь формирует видимую в книге авторскую, идеологическую оценку рассказанного. Другими словами, темой повести может быть что угодно, если наличествует правильное идеологическое звучание. Если же оно неправильное, то произведение причисляется к другому жанру, к «антиутопии». (Термины «антиутопия» и «повесть-предупреждение» тогда использовали в СССР обычно как синонимы.) Это название должно определять такие произведения, как «Новый прекрасный мир» Хаксли, «Мы» Замятина, «1984» Оруэлла, по мнению критиков, антимарксистские и антисоветские, которые, будучи пасквилями на предугаданное коммунистами будущее (а возможно только такое), в принципе отказывают людям в будущем, прославляя капиталистическое status quo.
Вернемся к Стругацким. Во время первого этапа атаки, то есть в «немцовско-ефремовской» дискуссии, им выпала роль «главного примера». Немцов посвятил их идеологическим ошибкам 3/4 текста. Он считал, что «Далекая Радуга» принижает образ людей коммунизма, что у них нечеловеческая, хуже сегодняшней, и даже сегодняшней капиталистической, нравственность, поскольку «только после горячей дискуссии места в звездолете занимают дети и женщины с грудными детьми»{{94}}. Непонятно, почему Румата не хочет помочь арканарцам, не принимает мер к изменению тамошних отношений, имея для этого средства. «Насколько же мы, граждане сегодняшнего социалистического общества, человечнее, гуманнее героев, созданных Стругацкими? Мы вмешиваемся в ход истории, мы помогаем народам, которые борются за свою свободу и национальную независимость. И будем помогать, пока живет в нас революционный дух»{{94}}, — возмущался автор историй о Бабкине и Багрецове. «Хищные вещи века», вопреки обещавшему обличающую сатиру на капитализм предисловию, воспевали прекрасные материальные условия жизни, которые тот создаст в будущем столетии. Стругацкие деморализовали детей порнографией и использовали ужасный, глумящийся над принципами вразумительности язык (тут Немцов безо всяких пояснений цитировал отрывок ведущегося на воровском жаргоне диалога дона Рэбы с Вагой Колесом). После этих, как он их определил, «дружеских предупреждений» Немцов еще «разоблачил» Стругацких и как редакторов, указав, что повесть Ариадны Громовой, вошедшая в составленный Аркадием том «Фантастика, 1964 год», пропагандирует «телепатическую мистику» и написана в «стилистической манере с явным влиянием Кафки»[51]{{94}}.
51
Обвинение в «похожести на Кафку» (этот писатель вырос чуть ли не в символ дегенерации литературы при капитализме) — это следующий «дежурный аргумент» ортодоксов. Что интересно, в первой половине шестидесятых годов, «при Хрущеве», был издан первый и надолго единственный сборник произведений Кафки. Он был настоящей «белой вороной» — мне довелось видеть сделанные для продажи нелегальные копии этого сборника. —