На такое dictum осмысленно ответить было невозможно. С упреками окончательно согласились и защитники писателей[52], издатели же — насколько мне ведомо — не переиздавали повесть 20 лет[53].
Таким образом, мы видим два фактора, обуславливающих совершенный на переломе 1965 и 1966 годов выбор писательских целей, писательской стратегии Стругацких. Атака Немцова и политологов, совершенная с интеллектуальных позиций сталинской ортодоксии в мышлении о литературе, и даже — в случае Немцова — произведенная с использованием полемических приемов, свойственных бесславным временам, наверняка подействовала на братьев как пресловутая «красная тряпка на быка». Одновременно с этим память о недавнем триумфе и тот факт, что общество пыталось их защитить от этого нападения, подсказывали Стругацким, что нужно дать достойный ответ, что у них есть такая возможность. В то время они работали над «Улиткой на склоне», задуманной изначально как ни к чему не обязывающий рассказ о приключениях Горбовского на планете Пандора, то есть продолжение «Возвращения». Можно выдвинуть гипотезу, что именно новая, созданная атакой ситуация склонила их сделать из повести оружие борьбы со всем тем, что олицетворял Немцов (не говоря уж о том, что Немцов в «Улитке…» был высмеян[54] лично). В пользу этой гипотезы говорят и те выступления писателей{{21}}, в которых они отмечают, что как «Попытка к бегству», так и «Улитка на склоне» (и другие бунтарские произведения) в отличие от их старой фантастики возникали не по установленному плану, но часто вопреки ему, спонтанно, а значит — как можно домыслить — «под давлением» текущих событий. Я считаю эту гипотезу психологически правдоподобной, хотя, приняв ее, мы должны согласиться с тем, что Стругацкие плохо оценили в то время свои шансы и политические перспективы. Чувство, что «общество их защитит», оказалось ошибочным: в ближайшие пару лет «Хищные вещи века» были последней нормально отрецензированной (по крайней мере, поначалу) книгой{{92}}. Немцову и его союзникам удалось окончательно прилепить к Стругацким «политический ярлык». О властях же было уже известно, что они не желают допускать критику сталинских традиций, но еще было неясно, остановятся они на этом или пойдут дальше. Они пошли.
Но Стругацкие в 1965 году (когда писали «Улитку на склоне») и в 1966 году (когда создавали «Гадких лебедей») еще не знали всего этого; более того, им казалось, что они владеют литературным оружием, способным смять ряды цензуры и спутать карты вражеских критиков. Речь шла о гротесково-сатирической фантастике, в которой фантастический мотив, явно несерьезный и лишенный авторской аргументации, не должен был трактоваться как иллюстрация серьезных футурологических или политологических теорий, образ желаемого будущего и т. п. Братья решили, что «сказке для младших научных сотрудников» («Понедельник начинается в субботу»), изданной в начале 1965 г., не хватило аргументов в последней атаке, хотя и там они позволили себе антисталинские рассуждения и коснулись, хотя и другими средствами, той же, что и в «Хищных вещах века», проблемы потребительского отношения к жизни. К тому же одна-единственная атака на книгу, совершенная с ортодоксальных позиций, показала полную дезориентацию обвинителя{{90}}.
Правдоподобнее всего, именно «Понедельник…» стал третьим, на этот раз влияющим не на писательскую стратегию, а на тактику, фактором, имеющим влияние на выбор Стругацкими пути сопротивления. И потому рассмотрим его сейчас, однако заметив предварительно, что обращение к юмористической форме не было у Стругацких чем-то неожиданным и вызванным лишь жизненной потребностью. Юмористические таланты были видны в их книгах все время. Весьма характерным был комический образ добродушного толстяка, штурмана Крутикова — «антигероя», если мерить его мерой фантастико-производственной литературы. Позднее они оживляли юмором строгий мир утопии[55]. И в более зрелых произведениях, зачастую несущих в себе мощный эмоциональный заряд, Стругацкие привыкли смешивать исключительно трогательные или волнующие моменты с комическими, следуя старинной традиции пьес, заботящихся о том, чтобы снискать доверие зрителя.
52
Ефремов (кстати, предпославший «Попытке к бегству» и «Хищным вещам…» похвальное вступление{{88}}), хотя и настойчиво доказывал, что повесть борется с капитализмом и капиталистическими привычками в сознании, тем не менее признал, что это произведение «недоработано в художественном отношении»{{93}}. Брандис и Дмитревский же писали, что в «Хищных вещах…» можно наблюдать
известные нарушения внутренней логики, недостатки языка, стилевые шероховатости. И самое главное, что вызывает чувство неудовлетворенности, — мало показан мир, противостоящий паразитическому, прогнившему обществу, изображенному в этой повести. Поэтому «Хищные вещи века» представляются нам не самым удачным произведением Стругацких, требующим доработки{{91}}.
Справедливости ради следует вспомнить, что ленинградские критики пробовали и дальше полемизировать с М. Федоровичем, к сожалению, в уже менее массовой публикации, доказывая, что несчастная повесть «интересна именно тем, что доводит до сатирического гротеска несостоятельные идеи теоретиков „неокапитализма“»{{98, 466}}. Однако это была (что и понятно — работа была опубликована в 1967 году, когда борьба с оппозицией начиналась уже вовсю) чрезвычайно осторожная полемика, поскольку одновременно Брандис и Дмитревский обвинили произведение в «недостаточно четких социальных акцентах». Таким образом они обеспечили себе пути к отступлению. Соответственная интерпретация абзаца, защищающего Стругацких, могла превратить его в сокрушительную критику тех же Стругацких. От «социальных акцентов» недалеко было и до «классовых» — то есть до обвинения братьев в том, что они заняли неправильную «классовую позицию», а следовательно, до признания книги идейно чуждой и вредной. —
54
Предлагаю для сравнения два текста. Вот фрагмент выступления Немцова в редакционной дискуссии «Невы» 1962 г. «Человек нашей мечты», в которой принимал участие и Борис:
Относительно кибернетики был интересный диспут на московском заводе «Динамо». Выступал один молодой парень, очень талантливый инженер-конструктор, ратовал за всяческое превосходство роботов над людьми.
Я разъяснил этому молодому товарищу, что робот всем будет хорош, но лишен небольшого пустяка — нравственных принципов, благородных чувств. Как плохо, что мы так мало прививаем нашей молодежи эти чувства! Во время войны мы воспитывали в людях мужество, смелость. А вот сейчас не научили девушек плакать над стихами — я бы хотел, чтобы они плакали. Девушки учат алгебру, географию, «проходят» (как принято говорить) Пушкина и Лермонтова. А вот мне бы хотелось, чтобы после экзаменов они взяли томик стихов и вдруг у них появились на глазах слезы{{14, 171}}.
А вот отрывок из «Улитки на склоне»:
Тут на трибуну взобрался интеллектуал-лирик с тремя подбородками и галстуком-бабочкой, рванул себя безжалостно за крахмальную манишку и рыдающе провозгласил: «Я не могу… Я не хочу этого… Розовое дитя, играющее погремушечкой… плакучие ивы, склоняющиеся к пруду… девочки в беленьких фартучках… Они читают стихи… они плачут… плачут!.. Над прекрасной строкой поэта… Я не желаю, чтобы электронное железо погасило эти глаза… эти губы… эти юные перси… Нет, не станет машина умнее человека! Потому что я… потому что мы… Мы не хотим этого! И этого не будет никогда! Никогда!!! Никогда!!!»{{4, 456}} —