историческая правда здесь, в лесу, не на их стороне, они — реликты, осужденные на гибель объективными законами, и помогать им — значит идти против прогресса… <…> Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали! <…> Я не могу, когда людей считают животными. Но может быть, дело в терминологии, и если бы я учился языку у женщин, все звучало бы для меня иначе: враги прогресса, зажравшиеся тупые бездельники… Идеалы… Великие цели… Естественные законы природы… И ради этого уничтожается половина населения? Нет, это не для меня. На любом языке это не для меня{{4, 493–494}}.
Кандид отбрасывает искушение морального релятивизма, отыскивания себе высоких философских оправданий трусости. Наоборот, он считает, что человек, оказавшийся перед лицом чего-то могущественного и жестокого (даже если бы это был исторический прогресс — любимец революционеров), должен опираться на собственные этические инстинкты. Ему незачем ссылаться на вопросы тактики и рассудка — этот тезис Кандид реализует на практике, практически бессмысленно уничтожая орудия истребления — биороботов — случайно найденным скальпелем. Но он делает то, что может делать.
Перец же позволяет увлечь себя в ловушку, расставленную бюрократическими силами. Несмотря на то что, в отличие от отравленного испарениями, полусонного Кандида, у него ничем не замутнен разум и несмотря на весь свой идеализм. После очередной попытки уехать из Управления (в наших глазах все преграды этому являются результатом заговора) наступает минута, когда неожиданно он оказывается Директором. Пораженный, буквально загнанный плачущим чиновником («серым кардиналом») в кабинет, он принимает условия игры. Он подчиняется искушению «использования плохих средств в добрых целях», притягательной силе морального релятивизма, — принимает должность, обманывая себя надеждой, что абсурдное и прогнившее учреждение удастся использовать на пользу Лесу. Но в действие вступает «административный вектор», согласно которому каждая директива должна вытекать из предыдущих; оказывается, что в бюрократическом аппарате нет ни свободы решений, ни возможности маневрировать. Попытка шутить с системой кончается трагически — Перец становится ее узником, и средством убежать для него остается лишь спрятанный в сейфе парабеллум с единственным патроном в стволе.
Мораль обоих сюжетов ясна — нельзя вступать в переговоры со злом.
Несмотря на различный выбор, Кандид и Перец принадлежали к одной группе — людей мыслящих. Чтобы укомплектовать полный каталог противостояния силе, следовало обратиться и к другой стороне баррикад: к мышлению человека, довольствующегося малым. Примирившегося со злом, даже и не помышляющего защищать ценности (а что это такое?) конформиста. Прежде (если не считать Склярова) Стругацкие не столько показывали, как он мыслит, сколько рисовали образ такого общества, которое бы он создал («Хищные вещи…»), произносили против него тирады (напр., «Стажеры») и т. д. Не затронули тему глубоко. Поэтому, закончив работу над «Улиткой…» (или одновременно с ней), они пишут самый ожесточенный из всех известных мне памфлетов об общественной пассивности: «Второе нашествие марсиан».
Короткая повесть обращалась не столько к повести Уэллса, сколько к ее «продолжению», рассказу «Майор Велл Эндъю»[60] Лазаря Лагина. Лагин подумал: а что бы произошло, если бы один из стрелявших в марсианские «треножники» артиллеристов, схваченный марсианами, «перешел на их сторону»? И представил его «наблюдения, переживания, мысли, надежды и далеко идущие планы, записанные им в течение последних пятнадцати дней его жизни». Отставной офицер, оказавшись в одном из контейнеров, в которых марсиане хранили людей в качестве пищи, чтобы избежать обстрела собственными батареями, выдает их позиции марсианам. Он оказывает им и другие услуги: предостерегает от необычных способов сопротивления, пытает и «пасет» пленников, в конце погибает вместе с марсианами.
Произведение Лагина было типичной «антиимпериалистической прозой» в ее сатирической разновидности. «Well and you» переводится как «Ну а ты?». Майор строил надежды вхождения Великобритании в союз с Марсом. Вместе они наверняка победили бы «социалистических подстрекателей». Лагин весьма сгущал краски, даже для привычного к полемике с Западом советского читателя. Например, майор по образу новых приятелей пил человеческую кровь.