Предложенную в «Гадких лебедях» концепцию впервые не следует — по моему мнению — считать серьезно пропагандируемой мыслью, футурологией, философией истории. Это скорее компенсация, фантастическая победа исторического пессимизма, которая из-за своей сказочности, фантастичности в принципе является углублением такого пессимизма; это демонстрируется указанием на явную фальшь опровержения. Как принцип, с помощью которого в произведении использован мотив «сверхчеловека»[61], прежде всего наглядно показывает, иллюстрирует несовершенство человеческой натуры и возможностей — так и теория «нелинейного прогресса» служит главным образом обвинением в том, что известный нам исторический прогресс не является аутентичным.
Будучи скептиками в философии, Стругацкие не смогли, однако, сделать столь же последовательные выводы в политике. История сверхлюдей доказывает, что прогресс невозможен, а история Банева, что напротив — возможен. Ведь из принципа: «Общество является таким, каково духовное состояние его членов», можно вывести не только историософское: «а значит, по-настоящему хорошо устроенное общество появится в тот момент, когда человек станет по-настоящему мыслить», но и более жизненно важное: «а потому каждая выдающаяся личность своим существованием выполняет позитивную общественную роль».
Баневу авторы позволяют многое, включая даже использование доноса. Все это не имеет значения по сравнению с тем фактом, что он является носителем уникальной, умноженной силой его таланта ценности: он умеет самостоятельно, без предвзятости воспринимать мир. Он нужен всем. Правительство хотело бы его «купить», фашисты — использовать для организации в прессе атаки на лепрозорий (шантажом его пытаются заставить опубликовать тенденциозную статью). Сверхлюди хотят его поддержать. Один из них, некогда известный социолог-оппозиционер, считает, что статья должна быть написана:
— Видите ли, — сказал Зурзмансор, — статья, которую ждет господин бургомистр, у вас все равно не получится. Даже если вы будете очень стараться. Существуют люди, которые автоматически, независимо от своих желаний трансформируют по-своему любое задание, которое им дается{{8, 451}}.
Банев возражает:
— Берется последняя речь господина президента и переписывается целиком, причем слова «враги свободы» заменяются словами <…> «вурдалаки из лепрозория»… так что мой психический аппарат участвовать в этом деле не будет.
— Это вам только кажется, — возразил Зурзмансор. — Вы прочтете эту речь и прежде всего обнаружите, что она безобразна. Стилистически безобразна, я имею в виду. Вы начнете исправлять стиль, приметесь искать более точные выражения, заработает фантазия, замутит от затхлых слов, захочется сделать слова живыми, заменить казенное вранье животрепещущими фактами, и вы сами не заметите, как начнете писать правду{{8, 452}}.
Более того, бесконечно умный, абсолютный мудрец, сверхчеловек объясняет Баневу, что настоящее искусство — а он создает именно такое — в принципе никогда не может служить диктатуре:
— Моральные ценности не продаются, Банев. Их можно разрушить, купить их нельзя. <…> Господин президент воображает, что купил живописца Р. Квадригу. Это ошибка. Он купил халтурщика Р. Квадригу, а живописец протек у него между пальцами и умер{{8, 454}}.
Избежать искушения «коллаборационизма» нелегко, часто даже небезопасно, но уже воздержание от этого, умение «остаться самим собой», является важным деянием, полезным для позитивного общественного изменения (как мы уже разобрались, философски невозможного?).
Трудно без доказательств признать эту мысль в «Гадких лебедях» попыткой высказаться о диссидентском движении — тем не менее такая концепция общественной роли интеллигента с точки зрения психологических потребностей участника этого движения была бы весьма отрадной. И объясняет такую концепцию разве что лишь желание увериться в том, что заранее обреченное на поражение действие, в принципе даже не действие, а отстаивание позиции, может иметь смысл. С прагматической точки зрения концепция является абсурдом. С этической — то же самое, странно, что моралисты Стругацкие не сориентировались, что эта концепция окончательно приводит к оправданию осуждаемого ими этического релятивизма, валленродизма. В конце концов, является она чем-то неслыханно архаичным. А потому, кажется, ее источник следует искать в романтической идее творца, «через которого течет поток красоты, который не является красотой», если припомнить слова Зыгмунта Красиньского. При этом впечатление архаизма вовсе не обязательно должен был почувствовать советский читатель, для которого романтический культ великих поэтов-пророков и убеждение в исключительной общественной позиции писателя по-прежнему было актуальным способом мышления.
61
«Сверхчеловек», «супермен» — то есть человеческое существо с необычными свойствами организма, мутант или попросту новый человеческий вид, — этот мотив часто используется в западной НФ. Об этом пишут, например, Станислав Лем{{120, 2, 257–280}} или Вера Грааф{{124, 127–143}}. Однако в советской фантастике он встречается редко — его функции исполняет (как мы уже знаем) либо марксистская «гармонично развитая личность», либо различного рода киборги в произведениях, более нацеленных на популяризацию технических и естественных наук.
В творчестве Стругацких выступают сверхлюди всех типов: типично «западный» появляется в «Гадких лебедях» и в поздней повести «Волны гасят ветер»; «марксистско-западным» суперменом, объединяющим избранные черты обоих типов, будет Максим Ростиславский (в измененном издании — Каммерер) из «Обитаемого острова», необычайные способности которого объясняются и эффектом коммунистического воспитания, и биологической эволюцией; киборгом был и один из персонажей «Далекой Радуги» — могущественный в физическом и умственном отношении, но совершенно лишенный воли к жизни получеловек-полумашина Камилл. Этот киборг, конечно, лишь по происхождению был из популяризаторской фантастики, но в данном произведении был всего лишь аллегорией одной из дискутировавшихся тогда в СССР антропологических проблем. Правда, в другой повести, в «Малыше», появится более «научный» киборг. —