Что мы хотели сказать в «Пяти ложках эликсира»? Вы помните рассказ Герберта Уэллса «Чудотворец»? <…> Это коротенький рассказик, но как прекрасно реализовал в нем Уэллс свое главное намерение — показал всю духовную убогость английского обывателя, получившего чрезвычайный дар и перепуганного этим даром. Вот и мы, в «Пяти ложках…», берем самого обычного современного советского человека и смотрим, как он ведет себя в фантастической ситуации. Этот простой советский человек имеет возможность получить бессмертие. Наш герой, который вовсе не герой в буквальном значении этого слова, а, наоборот, абсолютно обычный, простой человек: и слабого характера, и не очень ему везет в личной жизни, и писатель из него довольно скверный, — поступает так, как следует. Прежде всего он понимает, каким страшным может быть дар, который он может получить. Благодарение богу, что эти бессмертные — «динозавры». А если дар попадет в руки тому, кто мог бы навлечь на людей страшные несчастья? Нет, теперь наш герой, зная это, будет их оберегать, будет заботиться о том, чтобы этим даром не воспользовался какой-нибудь новый Гитлер или другое чудовище…
Наш обычный современный человек в фантастической ситуации — это замысел. А нашей целью было найти и показать слабую точку сегодняшнего времени{{46, 39–40}}.
Трудно определить, какую из «слабых точек» старший из Стругацких имел здесь в виду, я бы предпочел трактовать «Пять ложек…» как возникшую на полях более важной работы литературную забаву. Может быть, за этим неясным символом, которым была бы история, если принять ее за символ, скрыто очередное брошенное братьями осуждение этического прагматизма? Во всяком случае, те из перечисленных произведений, о которых через минуту пойдет более серьезный разговор, несомненно содержат в себе глубокое значение.
Тут следует сделать предупреждение: ситуации «фантастического эксперимента» можно было обнаружить и в предыдущих работах наших авторов. Практически во всех — а впервые кристально ясно такая ситуация проявилась в опубликованном еще в 1962 году рассказе «Человек из Пасифиды», повествующем о том, как в оккупированной Японии два мошенника выдавали себя за жаждущего торговать алмазами жителя глубин и его переводчика, и как на эту «удочку» попались американские военные и японские бизнесмены. Кроме того, «эксперимент» является одним из основных приемов памфлета и принадлежит к элементарному репертуару литературных инструментов, используемому и в других жанрах. Но далеко не одинаковы сознательное… и бессознательное его использование. До этого писатели прибегали к нему как бы автоматически и наравне с другими приемами. Теперь же он стал главным моментом в провозглашенной творческой программе, «сформулированной поэтике», вырос до роли главного приема, от которого зависят остальные элементы содержания и формы произведения. И с его помощью Стругацкие достигли в своих книгах эффектов, ранее менее заметных.
И второе предупреждение: слово «теперь» следует понимать почти дословно, ибо братья решились раскрыть скрывающий их мастерскую заслон примерно в 1983 году. До этого они вообще мало печатались в журналах и не имели возможности выступить с оглашением своего «кредо». Чтобы такая возможность появилась, поток публикаций и интервью должен был стать более широким, ибо развитая саморефлексия возможна лишь в том случае, когда автор может выступать в качестве мастера и учителя, когда может диктовать условия редакциям, когда не должен поспешно выкрикивать только самое наболевшее (чтобы защитить последнее изданное произведение, чтобы обратить внимание на сущность жанра, чтобы высказать свое мнение о текущем моменте…). И еще: должна была измениться политическая ситуация, так как до смерти Брежнева писатели, хотя и как бы вернувшиеся в конце предыдущего десятилетия на равных правах в «истеблишмент» (сигналом «получения прощения» была положительная рецензия в «Правде» от 8 мая 1976 г.), все-таки не слишком-то могли себе позволить говорить открыто.
Результатом вышесказанного стало то, что хотя проза Стругацких до и после этой цезуры отличается несущественно, взгляды писателей, комментирующих свои книги в журналах, разнятся. Исходя из этих предпосылок, я все же не принимаю близко к сердцу эти различия и не считаю ошибкой возможность иллюстрировать гипотетические посылки, сопутствующие братьям при написании книг в семидесятые годы, даже их выступлениями десятилетней давности.
Некоторые из этих посылок остались вообще неизменными. Особенно те, которые относятся к генезису литературной фантастики, ее равноправия с «большой литературой», делению на «научную» и «реалистичную». По-прежнему братья считают, что фантастика должна выполнять важные познавательные («уловить, как будущее вторгается в настоящее»{{47}}), общественные функции[81]; вращаться в определенном круге проблем[82]; наконец, быть сражающимся искусством — «полем столкновения коммунистического воспитания с пережитками палеолита в сознании людей»{{28, 101}}. Новым, характерным особенно до 1983 г. акцентом была попытка определения «собственными словами» различий, существующих между западной и советской фантастикой, о чем до того Стругацкие практически не говорили. Отличие — указывали они теперь{{28; 36; 37}} — заключается в индивидуализме буржуазных героев и коллективизме отечественных, а также в пессимизме или оптимизме взгляда на человеческую натуру, а значит, и на возможности человечества в будущем. Позднее, насколько я знаю, такое демонстрирование «идеологической бдительности» исчезает.
81
Ее общественными функциями должно быть воспитание человека, нетерпимого к мещанству, человека коммунистически мыслящего и действующего, <…> воспитание человека, готового к быстрым переменам жизни, не робеющего перед этими переменами, такого человека, у которого стереотип не прибит гвоздями к черепу{{28, 106}}. —