Пайка усмехнулась — Он не боится. Он умный. Чертовски умный.
— Извините, но... что вообще произошло? Почему из-за какого-то замерщика окон мы тут весь Смоленск подняли?
Пайка медленно подошла к нему, заглянула в глаза и положила руку на его плечо.
— Боб, — сказала она мягко, как будто сейчас пригласит его на семейный ужин, — ты хороший. Ты талантливый. Ты лезешь в камеры, спутники, мысли. Но запомни: есть вещи, о которых ты типа знать не должен.
— Типа?
— Типа почему я тебя взяла. Почему я здесь. Почему один человек из Смоленска встал поперёк всей Москвы, как рыба в горле золотой щуки.
— Это что, политика?
— Хуже, Боб... Это — личное.
Пауза. Боб проглотил сухо.
— Значит, мы ищем его просто потому, что... он вам должен?
— Да. — Она кивнула. И добавила, чуть тише: — И он забрал то, чего забирать не должен был.
— Что именно? Тот самый брелок? Что в нем такого?
— Не твоё дело.
Боб открыл было рот, но Пайка уже отвернулась. Она смотрела в окно, как маршируют голуби, и представляла себе, как Смирнов, гад, в каком-нибудь Бресте с Бакалом шампанского, ржёт над ней.
Он думает, что сбежал. Он думает, что умный. А я — Пайка. Я доведу до конца. И верну. Всё.
***
Я уже почти успокоился. Граница пройдена, бензобак полон, кот Григорий — на переднем сиденье, вытянулся как шейх из Дубая, лапы раскинул, хвостом обмахивается. Течёт Польша за окном: поля, редкие коровы, синие остановки, которые выглядят, будто их проектировал грустный геометр. В динамиках играла унылая польская попса с аккордеоном, и я даже начал думать, что жизнь налаживается.
И тут. Телефон. Зазвонил.
Точнее, завопил, как будто ему в SIM-карту вживили сирену МЧС.
И на экране — незнакомые цифры.
Я аж притормозил. Григорий приоткрыл один глаз, фыркнул, как будто: ну вот опять, и закрыл обратно. Типичный ориентал — кот, у которого даже смертельная угроза вызывает только скуку.
Я взял трубку.
— Ало...
— Смирнов – сказала она так, как будто моя фамилия была исчадьем ада.
У неё голос — как у диктора на железнодорожном вокзале, только вместо расписания — желание убить.
— Привет, Пайка.
— Ты думаешь, ты умный?
— Я не думаю, я знаю, что я умный.
— Тебе весело, да? Машина. Европа. Курортные страны на выбор.
— Прости, я плохо слышу, можешь чуть тише? Григорий спит, у него тонкая нервная система.
— Слушай внимательно, — она понизила голос, от чего стало ещё страшнее, — у тебя есть ровно сутки. Или ты сам объявишься, или…
— Или?
— Или я приду за твоей семьёй.
Я усмехнулся.
— Придёшь в Египет? Или в Будапешт? Там, кстати, вкусные гуляши.
Пауза. Я прям слышал, как она скрипит зубами.
— Значит, ты уже в курсе.
— Пайлушечка, я не просто в курсе. Я всё продумал. Мамуля уволена с работы не без помощи брелка. Она теперь Герой Труда, между прочим. Губернатор готовит ей медаль, а брат в Тунисе научился ловить хамсу прямо руками. Так что… нет у тебя рычагов.
— Ах ты... — она что-то резко сказала, но звук сорвался. Или микрофон перегорел. Или от ярости она попыталась перегрызть айфон.
Тут в разговор встрял Григорий. Разговор уже, напомню, шёл по громкой связи.
— Слышь ты, Пайка или как тебя там, — раздалось с переднего сиденья. Голос у него был с налётом интеллигентной наглости, как у советского лектора, перебравшего вина на банкете, — я тут сплю вообще-то. Ты что орёшь, женщина?
Тишина.
Настолько гробовая, что у меня замерли дворники.
— Кто это? — прошипела Пайка.
— Это мой кот, — ответил я спокойно.
— Ты... ты научил КОТА говорить? Ты что придурок, Смирнов?
Григорий встряхнулся, сел по-человечески, поправил себя лапой за ухом.
— Он не учил, я сам. Просто у меня мозги были. А молчал я, потому что у него музыка плохая. Кстати, тебя как зовут? Пайка? Это же как... сух паёк или припой с канифолью для пайки электронных схем?
— Я ТЕБЯ НАЙДУ, ГРЕБАНЫЙ КОТ!
— Найдёшь, поговорим. Но если МОТа тронешь — он тебе память сотрет. Я в курсе. Он может.
— Смирнов! — заорала она. — Это всё ещё не конец!
— Это всё ещё только начало, Пайка, — сказал я, сбрасывая звонок. — А конец... будет за границей. С сыром, вином и, если повезёт, француженкой.
Я перевёл взгляд на Григория.
— Ты чего влез?
— Знаешь, — сказал он, расправляя хвост, — если уже всё равно в дерьме, то хотя бы шутить можно. Иначе зачем жить?