Блаженны погибшие с верой в правоту своего дела. И трагична судьба живых — жертв своего выбора.
«К тому же я человек, оказывается, благородный. Ты мне спас жизнь когда-то, я плачу тебе тем же. Я, как видишь (увидишь!), выше партийной розни. Для меня человек не имеет цены, личность превыше всего. Личность, а не партийный принцип».
— Послушайте, Соболев, мне нужен хороший боевик. Сегодня, на вечер.
— Для чего?
— Выручить одного человека. — Соболев не поймет замысла Дана, может не согласиться, и он добавил: — Нашего. Оттуда.
— Что-то неощутимой была его польза, — усомнился Соболев.
— Мно виднее, — хмуро сказал Дан, — Если можно, вот этого малого, что сейчас дежурит.
— У вас губа не дура. — Он мог иметь в виду и Берту. — Ладно, я ему скажу.
— И соберите штаб, — настоял Дан.
Соболев быстро оделся и пошел в кофейню за Казимиром и Барановским.
Вошел Я-ваша-тетя, мягко, по-кошачьи, видать, сильный и, судя по роже, не столько храбрый, сколько наглый. А здесь нужна хитрость, коварство, актерская игра. Дан пристально рассматривал его в упор сквозь пенсне.
Когда голова Шарлотты Кордэ упала в корзину, палач Сансон достал ее за остатки волос и нанес пощечину — за Марата. Палача отстранили от должности за нарушение революционного закона: наказывать, не унижая.
«Вы унизили нашу партию, отстранив ее от революции. Я унижу тебя в ответ одной только рожей этого рябого аспида в форме твоих же красноармейцев. И он погонит тебя, как дворнягу, куда я захочу».
Я-ваша-тетя постоял-постоял, повернулся спиной к Дану и сел на стул, развалясь, — чего ради этот очкарик на него вызверился? «У нас все равны», — говорила его поза. Закурил ароматную египетскую папиросу.
— Нам необходимо вывести из МК одного человека, — сказал Дан.
— Да хоть десять, — небрежно отозвался Я-ваша-тетя. — Было бы за что.
— Вывести наверняка. Живым, — подчеркнул Дан, не желая пока называть имени, чтобы нe озадачивать боевика.
Тот пошлепал губами, вздернул плоское лицо:
— Само собой, живым. Револьвер под ребро — и пойдем выйдем.
— Оружием ты его не возьмешь, не тот человек.
— Интеллигент? — поинтересовался Я-ваша-тетя.
— М-да, — с вызовом ответил Дан.
Я-ваша-тетя скосоротился:
— Как щенок пойдет.
— Здесь тебе не Гуляй-Поле. Здесь другие интеллигенты. Не так моргнешь — и ты уже на Лубянке. Это усвой крепко.
— Да чо вы меня учите?! Вы мне скажите, кого а куда. А как — я сам знаю. — Оглядел Дана, остановил взгляд на его драных ботинках. — А как насчет тити-мити? — И потер большим пальцем об указательный.
— В каком смысле?
— В законном. Одна голова десять тыщ, две — двадцать, а пять — пятьдесят, считать умеете?
Нечаев был наблюдателен: «Чем больше революционер похож на бревно, тем ближе он к совершенству».
— Получишь свои тысячи, — процедил Дан. «Этот скот ночью тоже был здесь!» — Но если не выполнишь приказа, я тебя пристрелю, как паршивую с-собаку!
Я-ваша-тетя поморгал-поморгал, проморгался. «Очкарик, а духовитый».
Дан с досадой вздохнул. «Напрасно я не забрал у нее браунинг».
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Слушая доклад Покровского о «Национальном центре», Аня негодовала: агенты его пролезли в Реввоенсовет, на курсы Академии Генштаба, в Кремлевский арсенал, в центральное снабжение армии, в штаб РККА. Вот чем обернулось привлечение буржуазных спецов — привлечение стало увлечением. Хорошо еще, что кончилось своевременным разоблачением. Но негодовала Аня не только по адресу шпионов Деникина, с ними все ясно, враг ослеплен классовой ненавистью. Аня была недовольна чекистами — без нее, без всякого ее ведома они проделали такую колоссальную операцию. В самой Москве гнездилась широкая организация, враги ходили но улицам, сидели в советских учреждениях, в наших штабах и военных школах, а она, Аня Халдина, член РКП большевиков, член Союза Коммунистической Молодежи, сотрудник Московского комитета, ничего, ровным счетом ничегошеньки о враге не знала — из-за недоверия своих же товарищей. Может быть, ей даже приходилось говорить с врагами, здороваться за руку, улыбаться им как своим. Она понимает, важные операции чекисты обязаны проводить втайне, секретность — это их козырь, но от кого тайна и для кого козырь? Возмутительно. Она понимает, так лучше, так им надежнее, что ли, работать, когда ни слуху ни духу, и все-таки, все-таки. Она не претендует на участие в их операциях, «стой, ни с места, руки вверх» и прочее, но ей необходимо знать, и знать вовремя, а не потом, когда расхлебают кашу. Ей не доверяют, разве не обидно? «А кто тебя знает, вдруг ты проговоришься». Это я-то проговорюсь? Это меня-то не знают? Меня Владимир Михайлович Загорский знает. И я сама себя знаю, извольте не оскорблять меня недоверием и не лишать меня активности и бдительности.