На трибуне представитель из Петрограда. За ним представитель из Моссовета.
— А мне можно в вашу дружину? — спросил Денис Еремина.
Тот не ответил, только повторил свое «слушай».
— Возьми и сохрани па память. — Еремин потянул из кармана сложенную трубкой газету, подал Денису.
Денис развернул — «Правда» от 28 сентября 1910 гола.
«Прощайте, наши милые товарищи, наши верные борцы, наши смелые братья!
Живые! С песней проводим мы ушедших, с песней о мщении, о борьбе, о победе».
— В дружину принимают только рабочих, — сказал Еремин. — По особой рекомендации можно совслужащих. А ты иди в МК, у тебя свое дело. И запомни: бумагу его храни, она тебе всю жизнь помогать будет. Если, конечно, сам будешь шурупить. — Он посмотрел на Дениса — поймет ли? Пояснил: — Если голову будешь на плечах иметь.
Будет иметь, он уже имеет голову на плечах. Он бы не добрался до Москвы без этих вот кратких слов: «Товарищ! Помоги т. Денису Шаньгину…» Он знал, кому и где эти слова предъявлять. И впредь будет знать. Это и есть то слово, которое обещал ему прислать дядя Володя в Рождественском в далеком-далеком детстве.
— Слушай, Калинин говорит, — подтолкнул Дениса Еремин.
— Мы каждый день делаем новые и новые холмы, — говорил человек в очках, с бородкой клином, похожий на сибирского мужика, — каждый день несем все новые и новые жертвы, но в момент, когда пролетариат увидел контуры социалистического царства, никакие враги не способны удержать его порыв к борьбе за этот идеал… Каждый павший поднимет десятки новых…
— А чья это могила рядом? — спросил Денис.
— Свердлова.
Ухнул барабан, зазвенели литавры, медленным траурным громом заполнилась Красная площадь.
Цинковые гробы опустились в ряд у могилы.
««Гуси-лебеди летели, в чисто поле залетели, на полянку сели…» Он оставил мне призыв и пример, то самое, чем жил сам и за что погиб. Ему было трудно, и мне будет трудно, но только так, в борьбе, можно избежать смерти бесследной и безымянной…»
Вечером того же дня МК направил Дениса Шаньгина на работу к Михаилу Черемных в «Окна РОСТА».
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В солнечный зимний полдень конца января двадцатого года Дан шел па Лубянку. Никто его не гнал туда, но принуждал, никто и не останавливал. Не было такого человека в его окружении, не. было у него сейчас вообще никакого окружения, шел сам. По своей доброй воле. Смерть ему не надо выпрашивать, выбор сделан давно и давно уже оброс делом. Теперь уже не собака машет хвостом, а хвост машет собакой. Одно в его власти: злую волю убивать он дополнит, наконец, доброй — самому умереть. С честью.
Москва лежала в снегу. Уже по одному тому, что на Тверской убирали сугробы, конец света снова отодвигался. Катили извозчики, их стало больше, лошади резвее молотили копытами мостовую. В витринах красовались «Окна РОСТА», Москва оживала, даже вороны каркали раскатистее, и трамвай «шестерка» уже шел с пассажирами через город. На Лубянке густо от шинелей с леями, красноармейцы уже не кто в чем, а все в форме. Угнали на юг Деникина, на запад Юденича, а Колчака отправили и того дальше — на тот свет.
Казалось бы, теперь можно жить, но Дан идет умирать. Все эти победы для него муть, призрак, чужие они, но даже и свои ему не нужны — прошло. Только окончательное поражение есть наиболее общая правда жизни. Другим этого не понять пока. «Непонятны паши речи, мы на смерть осуждены, слитком ранние предтечи слишком медленной весны». Поймут потом и оформят в теорию, в течение, создадут школу в Берлине, Женеве, Париже.
Дан шел не пустым, с браунингом в одном кармане, с патронами и гранатой в другом, нес Дзержинскому весь свой арсенал и свою голову на плаху как идеологическую придачу. В сорок лет революционер кончается, прав Бакунин. И Желябов нрав, и Халтурин, Софья Перовская и Брешко-Брешковская, все они нравы, наши милейшие зачинатели, прекраснодушные словомесы, горе-провидцы, — никто из них не предвидел главного: большевиков.
Дан шел к ним в надежный конец, перестав искать в истории свое предназначение. Он не боялся смерти, наоборот, жаждал ее, он боялся жизни, ее дней, месяцев, лет, в которых уже не появится смысла, не представится больше возможности исчерпать себя полностью, — не дадут.
А пока этот смысл есть, только надо за ним успеть, пока дни его освящены делом, прямо относящимся к революции. И если говорить о датах, раздувать которые у них входит в традицию, то, пожалуйста, вот вам даты, они еще не забыты: 6 июля восемнадцатого года и 25 сентября девятнадцатого.