— Да, — ответил гестаповец. — Попали в электростанцию, или в что-то такое. К счастью, стены в бункере были смазаны фосфором. Они начали светиться. Были видны людские тени. Те, что занимались боеприпасами, могли продолжать их таскать. Но вот врачи ничего сделать уже не могли. У некоторых были фонарики. Они держали их в зубах.
Но это уже было поражение. Люди умирали у меня на глазах. Я сам подсвечивал зажигалкой во время одной операции. Обычной зажигалкой. Нагрелась, как тысяча чертей. Приходилось ее перебрасывать из одной руки в другую. Пациент скончался. Врач попросту ничего не видел. Сам же я был будто во сне. Тени солдат, грохот орудий сверху, стонущие, плачущие, болтающиеся бесцельно люди. Призрачные, светящиеся фосфором стены. Вокруг одна только зелень. Зелень.
И тени на ее фоне. Вонь горелой нитроцеллюлозы, попадающая в убежище через вентиляторы. Смрад дерьма. И дезинфицирующих средств. И все те монстры на фоне фосфоресцирующих стен. Дантовский ад! Я крикнул коллегам: «Выхожу из бункера!». И вдруг что-то меня удержало.
— Что?
— Вид какого-то типа, который расставлял под стеной горшки с цветами. Он сказал, что нужно было принести их сюда, потому что дома они не выжили бы. Я крикнул: «Эх ты, пораженец!»
Кугер прикусил губу. Где-то он уже это слышал. Похоже, в исполнении Грюневальда.
— Что было дальше?
— Меня охватило какое-то безумие. Я начал вырывать эти цветы и разбрасывать по сторонам. Орал, что тут нет места для раненных, а он тут цветочки приносит. Когда же тот начал протестовать, я вытащил пистолет и перезарядил.
— И что сказал он?
— «Не пытайся быть властелином жизни и смерти. Даже в отношении растений».
Наступила тишина, которую Кугер прервал после доброй минуты.
— Как его звали?
— Не знаю. Был вне себя. Рвал эти цветы, вопил на него и угрожал его застрелить. Бил горшки…
— Сколько там было этих цветов?
— Не помню. Может четыре, может, пять. Со мной происходило что-то странное. Я не могу этого описать. Я вышел из бункера.
— Сам? Один? В такой огонь?
— Да, сам. Мне было нехорошо. Я плакал. Из носа текло. Я чихал и кашлял, на легких словно легла какая-то тяжесть. Я хотел дойти до монастыря, что находился рядом.
— Хей, — Борович глянул на Васяка, — он описывает проявления тяжелой аллергии.
— А что такое аллергия?
— У меня тоже иногда бывают такие заявления, — вмешался Мищук.
— Проявления, — поправил его Борович. — У вас план города имеется?
— Имеется. Только некомпетентный, потому что еще не все польские названия ввели.
— Некомплектный, неполный, — снова поправил его Борович. Он склонился над вынутой из ящика картой. — Куда он шел? Спроси, — обратился он к Кугеру.
Гестаповец ответил сам:
— Первая, самая короткая улочка была полностью завалена, так что я прошел метров двадцать дальше и…
— Мы на месте! — воскликнул Борович. — Я уже знаю!
Мищук с Васяком удивленно глядели на него.
— Что ты знаешь?
— Он пошел по улице Ножовничей, поскольку не мог форсировать улицы Еловой, свернул на площадь Нанкера, идя по улице Лацярской. Потом вошел на территорию монастыря, с кем-то поговорил и вышел во дворик, усаженный цветами.[58] Следите за временами года. Сначала была зима, а теперь — май.
Васяк стал фертом.
— Aaa! — Вот это он понял прекрасно и кивнул головой, находясь под впечатлением умений довоенного полицейского. — Выходит, врет, сукин сын?
— Нет, у него провалы в памяти.
— А откуда ты можешь знать, куда он шел? — спросил Мищук.
— Потому что читаю ваши акты. И очень тщательно. — Борович обратился к Кугеру. — Спроси, как он попал в монастырь.
— Через Альбузерштрассе.
— То есть, шел по Лацярской. Он шел с заряженным пистолетом, — говорил Борович по-польски. — Трясся.
— Я шел со снятым с предохранителя пистолетом. Весь трясся от ужаса.
— А что вас так пугало? — спросил Кугер. — Если не считать обстрела советской артиллерии.
— То, что найду решение.
— Не понял?
— Не знаю. Не могу объяснить. Мне казалось, что вот сейчас встречу кого-нибудь, кто укажет мне дальнейшую дорогу в жизни.
— И встретили?
— Да.
— Кто это был?
— Его звали Альберт Грюневальд.
— Как?! — Кугер чуть не свалился со стула. — Боже мой! Боже мой!
— Он представился мне Альбертом Грюневальдом, — повторил гестаповец.
— Как он выглядел?
— Довольно низкий, в теле, очень такой решительный, в хорошем, тщательно отглаженном пальто.
— Это Хельга ему гладила, — Кугер не мог прийти в себя от впечатления. — Он говорит правду, — повернулся калека к Боровичу. — Именно так Грюневальд выглядел в день своей смерти. Я видел труп. Похоже, он был влюблен в Хельгу, но их альковные тайны мне не ведомы. Знаю, что она его сильно любила.
58
Гестаповец не мог пройти по Еловой (Jodlowa), тогда он прошел метров двадцать по Ножовничей (Nozownicza), свернул вверх на Лацярскую (Laciarska), затем — налево, по улице Площадь епископа Нанкера (Nankiera), и по переулку Оссолиньских — к монастырю. Это Публичная гимназия сестер урсулинок Римской унии