— А ты, Колченогий? — Цыган сорвал пучок травы и кинул в Миккеля.
Миккель словно очнулся от кошмара.
— Лошадь твоя? — спросил он.
Цыган перевел взгляд с Миккеля на Белую Чайку:
— Скажи сама: чья ты, Сирокко?
Лошадь опустила шею и толкнула его мордой в плечо.
— Видал, Колченогий! — Цыган попытался встать, но скривился и снова лег. — Пять лет назад, когда мы приехали в Льюнгу, Эббер отдал ее мне. За ним деньги оставались, мое жалованье. Обещал смотреть за ней, пока я вернусь. Сам знаешь, как он свое слово сдержал.
Миккель изо всех сил глотал, не пуская слезы на глаза.
— Мы… мы поможем тебе добраться до Льюнги, — произнес он, нахмурившись. — С одним условием. Что ты пойдешь к Синтору и признаешься, как воровал овец и переправлял к Эбберу под видом лам.
Цыган уставился на Миккеля, будто на привидение.
Потом громко расхохотался.
Глава двадцать девятая
ВОЗВРАЩЕНИЕ ТРЕХ БЕГЛЕЦОВ
Постоялый двор купался в солнечных лучах. У причала перекликались куликисороки, в вереске сновали серыми комочками черноголовые гаечки, над крышей летали, посвистывая, скворцы.
Чудесный день! А в доме ничего не замечали…
Боббе лежал в каморке, скулил и отказывался есть и пить.
— А ну как он фортель какой выкинул из-за этой девчонки! — причитала бабушка.
— Чепуха, он же взрослый парень, соображает уже! — отвечал Миккельсон-старший и в десятый раз шел на пригорок звать Миккеля.
Стрелки на заморских часах еле ползли. К полудню солнце спряталось в грозовые тучи. Пророкотал гром, хлынул дождь, и по склонам Бранте Клева побежали мутные ручейки.
Бабушка сидела у окна и смотрела, как пузырится море от ливня.
— И вздую же я его, оболтуса, когда вернется! — приговаривала она, утирая слезы. — Господи, неужто в море ушел?
Она пошла за утешением к сыну. Петрус Миккельсон сидел, как обычно, в своей каморке, но на этот раз забыл запереть дверь.
— Это… это что же такое? — ахнула бабушка, переступив через порог.
На столе стоял красавец бриг с полной оснасткой, чуть побольше аршина в длину. Бабушка прищурилась и нагнулась к самой корме, прочесть название.
— «Три лилии»…
Петрус Миккельсон обнял ее:
— Вот именно, мать, «Три лилии»! Жаль, я не показал его Миккелю вчера. Может, он не…
— Что ты, Петрус Юханнес! — всхлипнула бабушка. Неужто думаешь, он взаправду?..
Миккельсон-старший почесал Боббе за ухом.
— Раз Боббе здесь, то и он вернется, — сказал он.
В этот вечер бабушка выпила ячменного кофе больше, чем обычно, а от каленого ячменя снятся дурные сны. Бабушка металась на кушетке; ей мерещилось, что Миккель идет к ней в больших сапогах и клеенчатой зюйдвестке, изпод которой торчит желтый вихор. Дул сильный ветер, и половик качался, будто корабельные сходни.
«Пришлось, волей-неволей, идти в моряки», — сказал Миккель в бабушкином сне.
«Но ведь я тебе сколько раз толковала: в море опасно, сиди на берегу! Отец вон опамятовался же!»
«Много ты знаешь! — ответил Миккель. — А „Три лилии“?»
С этими словами он повернулся кругом, и бабушка ясно увидела, что ее старый половик уже не половик, а сходни.
Да что же она мешкает? Скорей за ним, дурнем этаким, пока не поздно! И бабушка, как была — в нижней юбке, прыгнула из постели на сходни. Ишь ты, бриг, и название на корме: «Три лилии»! Постой, кто это там на палубе?.. Ну конечно, Петрус Юханнес Миккельсон! В матросской куртке и бескозырке!.. Эй, что он вздумал, мазурик! Ухватился за сходни да ка-ак дернет! Бабушка бултых в воду вниз головой. И пошла на дно.
«Господи, спаси несчастную старуху!» — заплакала Матильда Тювесон во сне; она не умела плавать.
Бабушка отчаянно размахивала руками и ногами.
Вдруг пальцы схватили что-то косматое, и в тот же миг она проснулась. Боббе! Пес сердито ворчал, а снаружи кто-то стучался в дверь.
Бабушка Тювесон привязала Боббе к кушетке, сунула ноги в шлепанцы и побрела в прихожую. Солнце уже выглянуло из-за Бранте Клева, и она не стала звать Петруса Юханнеса, решила открыть сама. Руки искали щеколду, а в голове вертелась одна мысль: «Пришел, мальчонка… Вернулся, оболтус наш…» — Где ты пропадал, поганец? — всхлипнула бабушка, распахивая дверь. — Жаль, розги нет под рукой, не то бы я…
Остальные слова застряли у нее в горле. На крыльце стоял, болтая в воздухе распухшей ногой, — кто бы вы думали? Эбберов конюх! Одной рукой он опирался на Туа-Туа Эсберг, другой — на Миккеля Миккельсона.
Бабушка не стала ни охать, ни караул кричать. Она попятилась — ослабевших ногах — раз, два, три — и села в дровяной ящик.
Глава тридцатая
БАБУШКА ВПРАВЛЯЕТ ВЫВИХНУТУЮ НОГУ
Во всей Льюнге никто не мог сравниться с бабушкой Тювесон, когда надо было приготовить настой из вороники и можжевелового корня или остановить кровь. Но больше всего на свете она любила вправлять вывихнутые пальцы.
Вот почему, когда Енсе-Цыган проскакал на одной ноге на кухню, бабушка позабыла и о мексиканском ноже, и о Белой Чайке, и о Туа-Туа Эсберг.
— Господи, пресвятая богородица, никак, он ногу свихнул! — радостно воскликнула она и выскочила из дровяного ящика. — Марш за растопкой, Миккель, чтобы Туа-Туа могла затопить и нагреть воды!.. Да ты садись, что торчишь, будто каланча!
Бабушка подвинула самый лучший стул — это Цыгану-то, который привык сидеть на чурбанах, а то и просто на полу.
— То есть… как же?.. — забормотал Енсе-Цыган.
— Ох, уж эти мужчины — не могут, чтобы не ломаться! рассердилась бабушка и усадила Цыгана силой, так что пружины взвизгнули.
Из каморки выглянуло заспанное лицо Миккельсонастаршего. И ему досталось под горячую руку.
— Живей неси лекарство, чего рот разинул!
Миккель и безмерно счастливый Боббе уже скрылись в дровяном сарае. Туа-Туа раздувала уголья. Бабушка поставила на плиту кастрюлю, в которой был налит квас с молоком.
— А тощий-то какой! Знать, пришлось поголодать… причитала она.
Цыган только глазами хлопал, глядя, как на столе появляются зельц и ржаной хлеб. Бабушка была в ударе.
Вообще-то она припасла зельц ко дню рождения Петруса Юханнеса, ну да чего там!
— Тебя только за смертью посылать! — прикрикнула она на Миккельсона-старшего.
Наконец появился сундучок, и бабушка вытащила мазь на змеином жиру, овечье сало, бинт, палочки для лубка. Посреди кухни поставили на пол таз с теплой водой.
Бабушка пустила в воду мыло и стала отмывать вывихнутую ногу.
напевала бабушка Тювесон, словно уплыла бог весть куда.
Вдруг, да так, что никто и глазом моргнуть не успел, она ухватила Цыганову ногу левой рукой, а правой дернула ступню.
Цыган подскочил с диким воплем, будто в него всадили нож. Таз опрокинулся, грязная вода выплеснулась на чистые бабушкины половики.
— весело пропела бабушка и закурила трубочку. — Главное, нога вправлена. С вывихом вредно зельц глотать.
Цыган сидел белый как бумага.
— Чего рот разинул, Миккель? — всполошилась бабушка. Подсоби придвинуть его к столу. Надо же поесть человеку.
Туа-Туа стояла в углу и ревела.
— Это чей бидон там прохудился? — прищурилась бабушка.
Миккель обиделся.
— Что ты, бабушка, не видишь — она расстроилась! А ежели человек расстроился, его, может, надо в покое оставить.
— Прав Миккель, — сказал Миккельсон-старший. — Иди, Туа-Туа, в мамину каморку, отдохни чуток. Потом расскажешь, коли есть что рассказать.
— «Потом, потом»! — всхлипнула Туа-Туа. — Знаю я, что будет потом. Я убежала от тетушки Гедды. Хотите выгонять, так выгоняйте сразу!
— Почему же ты убежала, дитятко? — спросила бабушка, нарезая зельц.