Хелмегерд первым отломил кусок твердокаменного сухаря, зачерпнул из котелка ложку варева из букана[3] и ячменной крупы с луком и отправил в рот. Мясо было жёстким, как кожаный ремень, и солёным, но о другом на корабле нечего и мечтать. Это на суше можно есть для удовольствия, а в плавании у пищи одно призвание: набить брюхо и дать силы работать.
— Сапоги ты свои, что ли, в супе сварил? — весело крикнул Реду кто-то из пиратов, жуя букан.
— Мои сапоги пикантнее были бы! — хохотнул тот, и матросы вокруг засмеялись, начали переговариваться, застучали ложкой о стенки котелка.
— Ишь, нагребает! — громко возмутился у бакборта Немой, пихая в бок соседа. — Суй в рот быстрей да давай мне, хватит там ковыряться, жемчужин всё равно не найдёшь!
Искатель жемчуга в похлёбке пробормотал что-то с набитым ртом, и сидящие рядом закатились от смеха. По кругу передали: я, мол, смотрю, чтобы лука не зачерпнуть, тебе он нужнее — воспоминания о портовых шлюхах лечить…
После того, как юнга унёс в камбуз опустевший котелок и полегчавший мешок, пираты дружно достали трубки и принялись высекать искры. Хелмегерд курил одну на двоих с Синчи, сидевшим по левую руку. Тьма уже накрыла корабль, и огоньки бросали на грубые бородатые лица причудливые отблески. Кто-то затянул песню, остальные подхватили, и вместе с дымом к сплетению тросов на верхушках мачт понёсся дружный хор хриплых, скрипучих, гнусавых, надтреснутых голосов. Хелмегерд слушал, прикрыв глаза, посасывая трубку с крепким вирджинским табаком, и было ему хорошо и спокойно.
После ужина он сверился с компасом и картой. Идти предстояло на юго-запад, и норд-ост дул прямо в корму. Это плохо — большую скорость на курсе фордевинд не разовьёшь, «Мария» будет рыскать и зарываться бушпритом, и вахтенным придётся не покладая рук держать гик. Остаётся лишь надеяться, что ветер вскоре переменится.
По команде Хелмегерда пираты слаженно обрасопили реи, повернули гик и гафель, подняли бизань. Стакселя и кливера поднимать не стали — на поганом фордаке они становятся бесполезны. Когда паруса хлопнули и надулись, взяв ветер, он сам, правя штурвалом и руководя матросами на шкотах, повернул бригантину на нужный курс, и она полетела в темноте, уходя то вниз, то вверх на гребнях волн, и ветер сладкой музыкой засвистел в такелаже.
Оставив на руле Немого, он обошёл «Марию» от гакаборта до бушприта, поболтал с вахтенными, заглянул в кубрик, где в слабом свете раскачивающегося на ржавой цепи между битенгами фонаря уже храпели матросы, и, наконец, спустился в свою каюту.
Зажигать стоящий на рундуке фонарь Хелмегерд не стал. Не снимая рубашки и штанов, он лёг на узкую койку поверх одеяла, заложил руки за голову, под тощую подушку. Скрипели наверху, на мачтах, и в глубине корабля деревянные детали, качка была сильной и неровной. Так он жил уже тридцать пять лет и лучшей жизни не желал. Усталость после боя и напряжение последних дней дали знать о себе, и вскоре он провалился в глубокий сон без сновидений.
Проснулся Хелмегерд поздно — на службу как раз заступила вторая вахта. За ночь ветер сменился и окреп, и «Мария» на всех парусах летела полный бакштаг, срезая пенные верхушки у тёмно-синих бурунов. Как бы не пришлось вскоре брать рифы[4].
Выйдя на палубу, убедившись, что всё в порядке, и ответив на приветственные крики сменившихся матросов, Хелмегерд разделся, набрал за бортом ведро воды и опрокинул на себя. Свежий ветер тут же высушил тёмную, огрубевшую от солнца и моря кожу. Он встряхнул головой, и брызги полетели с волос. Новый день начался.
После завтрака, состоявшего из сухарей, букана и крепкого, отдающего плесенью чая, Хелмегерд спустился в кладовую — царство плотника и парусного мастера, — и при неровном свете фонаря придирчиво выбрал небольшой крепкий кусок древесины махагони и вооружился инструментами.
С этим скарбом он уселся на русленях на бакборте, прямо над проносящимися тёмными волнами. Нечасто на корабле выпадали столь спокойные дни, когда никого не надо было выслеживать, ни за кем гнаться, ни от кого убегать, не было необходимости и сражаться с непогодой или лавировать, поминутно перекладывая паруса. Для всех, кроме вахтенных, настала вольница. Многие улеглись спать в тени мачт, кто-то сел чинить изношенную одежду, другие плели полотна из обрывков тросов, которым предстояло послужить им матрасами. Нок, ворчавший накануне, что бом-кливер что-то больно истрепался, принялся шить новый, Ахмед взялся прилаживать доски в носовой переборке.
Красно-коричневые стружки, вырываясь из-под ножа, тут же исчезали, подхваченные ветром. Тёмные узловатые пальцы работали ловко и осторожно, и бесформенный деревянный блок понемногу приобретал черты простой моряцкой трубки. Чашу Хелмегерд выгладил кремнем, дымовой канал проложил сверлом, когда-то переделанным из толстой изогнутой парусной иглы, тонко выточил загубник. Когда трубка была уже готова, он, поразмыслив немного, острым ножом пустил по ней переплетение гибких лиан с частыми скоплениями остроконечных листьев, похожих на звёзды.
На эту кропотливую работу у него ушёл целый день. Уже на закате он впервые набил новую трубку табаком и принялся раскуривать, медленно, методично. Внутренним частям предстояло прокалиться, чтобы образовавшийся нагар защитил дерево от влаги и огня, а пока дым был горек и едок, и Хелмегерд кашлял, неосторожно затянувшись.
Разговоры, пересмеивания и плеск волн прервал хриплый клич дудки Пита: пришло время сменяться вахтенным. Синчи, отслуживший своё, резво скатился с марса по вантам, и Хелмегерд невольно залюбовался его ладным, гибким силуэтом. Когда-то он и сам был таким же матросом-марсовым, благодаря малому росту и лёгкости царствовавшим на самом верху, на трюм-стеньгах, в колышимых ветром лесах снастей.
— Не нравится мне горизонт, — негромко произнёс Синчи, подойдя к Хелмегерду. Тот, уже давно принюхивавшийся и прислушивающийся к ветру, согласно кивнул, и рёбра справа отозвались колючей болью.
— И мне не нравится. Чую, будет нам завтра работёнки.
***
Злая рана в конце концов перестала гнить и затянулась, переломанные кости срослись, и Хелмегерд, вставший на ноги, подолгу упражнялся с тяжёлой саблей на палубе «Акулы», чтобы вернуть силу увядшим за время болезни мускулам.
Пиратская жизнь шла своим чередом, команда захватывала и грабила всё новые суда, сбывала товары на берегу, кутила в портах и скрывалась от военных кораблей. Мария всё увереннее действовала шпагой, саблей и пистолетом, всё проворнее лазила по тросам, всё ловчее подслушивала в прибрежных городах, не ждут ли где торгового фрегата и не собираются ли местные вояки устраивать облавы на пиратов.
От одной такой облавы в Тотнессе они вовремя сбежали только благодаря Марии, развязавшей в трактире язык пьяному офицеру. Она принеслась к Хелмегерду со всех ног, порвав и запачкав по пути новое дорогое платье, раскрасневшаяся, задыхающаяся от бега и от страха, и всю ночь они обходили таверны, пабы и публичные дома, собирая не ведающую об опасности команду, а утром спешно отплыли.
Только когда лесистый берег Суринама растаял на горизонте, она открыла Хелмегерду то, о чём умолчала в городе: отдельная награда во всех портах страны объявлена за его голову. Новый губернатор решил доказать свою преданность британской короне, подарив пеньковые галстуки известным в колониях пиратам, в числе которых значился и капитан Хелл, прославившийся за восемь месяцев своей жестокой удалью. На него эта новость не произвела большого впечатления — в конце концов, по нему уже четверть века плакала верёвка, что не мешало его кораблю приставать в самых разных портах, лататься, продавать награбленное и закупать припасы для нового похода.
Шёл третий день плавания, когда Мария, шедшая к вантам с подзорной трубой под мышкой, вдруг как-то странно пошатнулась и опёрлась рукой о грот-мачту. В следующий миг она уже как ни в чём не бывало продолжила движение, но Хелмегерд, красивший фальшборт на юте вместе с матросами, сбежал по трапу и остановил её. Вблизи он заметил, что её глаза чересчур ярко блестят, а на загорелых щеках вспыхивают красные пятна. Приложив запястье к её лбу, он сказал: