— Ты вся горишь.
— Наверное, простуду подхватила на ветру, — пожала плечами она, и голос её звучал хрипло. — Ничего страшного, пройдёт.
— Ложись в постель, — покачал он головой, забирая у неё трубу. — Я сейчас принесу рома.
Мария попыталась воспротивиться, уверяя, что прекрасно себя чувствует, но он напомнил, кто на этом судне капитан, и она, вздыхая, спустилась в каюту. Хелмегерд отправил мальчишку Синчи на марс с подзорной трубой, налил четверть пинты лучшего рома из трюма и последовал за ней.
Она лежала, свернувшись калачиком, поверх одеяла, полностью одетая, но под его взглядом быстро сняла штаны и накрылась. Хелмегерд сел на край узкой койки и протянул ей кружку, и она послушно принялась пить маленькими глотками.
— А потом поспи, — велел он, гладя жёсткой рукой её по голове, — и завтра будешь в порядке.
Лихорадка была частой напастью в плавании, и ромом, покоем и сном (а зачастую — только ромом) моряки успешно лечили её уже много веков. Хелмегерд был уверен, что вскоре Марии станет легче, и потому вернулся на палубу, где вовсю шла покраска бортов, которую не успели сделать в Тотнессе. Зловонной смесью из древесного угля, сажи, сала, серы и смолы пираты тщательно покрывали доски, защищая их от губительного воздействия влаги и вредителей. На этой работе были заняты все, кто не нёс вахту, стоя на руле или управляя парусами, и Хелмегерд поднял с палубы свою «кисть», связанную из обрывков пеньковых тросов, и приступил к покраске плечом к плечу с матросами.
В каюту он заглянул четыре склянки спустя, когда все борта уже были пропитаны защитным составом, уверенный, что Мария спит. Но её глаза были открыты, и смотрела она в низкий потолок, и не обернулась на звук открывшейся двери.
Хелмегерд отбросил в сторону старый кусок парусины, которым вытирал руки, подошёл к ней, сел рядом, и на него так и пыхнуло жаром от её тела. Всё ещё не понимая, он позвал её по имени, и она с трудом повернула голову в его сторону, но глаза её на багровом лице остались пусты и бессмысленны, и только растрескавшиеся губы быстро зашевелились, и он услышал сиплый шёпот:
— Чёрная… Чёрная овечка…
Страшный, могильный холод разлился у него в груди, сковывая сердце тяжёлыми цепями, не давая дышать, сминая ледяным комом живот. В следующее мгновение он вылетел на палубу с пронзительным, надрывным криком:
— К берегу! К берегу, вашу мать, сейчас же! Поднять все паруса!
На ходу доставая карту, он взбежал на квартердек, оттолкнул опешившего рулевого, впился взглядом в сплетение линий, букв и цифр, мельком глянул на компас.
— Вправо увались! — заорал он и, не глядя, подчиняются ли ему матросы, закрутил штурвал. — Реи брасопь, гик переноси, тяни, быстрей, быстрей!
«Акула» почти легла на штирборт, зачерпнула воды, но всполошённые матросы уже подбежали на помощь товарищам, тянущим шкоты и фалы, и баркентина, выравниваясь, качнулась влево. Тут на квартердек взобрался Пит, злой, как чёрт, но заткнулся, не успев заорать, как только встретился взглядом с Хелмегердом.
— Поставь на руль матроса, — выплюнул тот, убедившись, что корабль взял верный курс, — подними все паруса. Идём в Парамарибо. У Марии лихорадка.
В Парамарибо! — билось в голове, пока он цедил новую порцию рома из бочки. Там будет врач, там можно найти хину и пиявок, там её обязательно спасут. На галфвинде быстрая «Акула» дойдёт туда за полсуток.
Когда он вбежал в каюту, Мария уже казалась спящей, но, едва он дотронулся до неё, открыла мутные глаза и попыталась улыбнуться. Она была горяча, как камбузная печь, её трясло в жестокой лихорадке так, что стучали зубы. Но она узнала его и больше не бредила, и Хелмегерд укрепился в своей уверенности: всё обойдётся, нужно лишь добраться до Парамарибо. А от губернаторских вояк он там как-нибудь да уйдёт.
Он попытался напоить её ромом, но её вырвало после первого глотка. Тогда он принёс грога, но и грог она пить не могла. Её глаза закатились, и она снова начала бормотать что-то про чёрную овечку… и тут вместо привычного гула ветра в парусах наверху настала тишина.
Сердце больно ударилось в груди. Горло будто распухло и не давало вдохнуть. Перед глазами запрыгали разноцветные мушки. Медленно, как во сне, Хелмегерд поднялся на негнущихся ногах и вышел на палубу, краем сознания надеясь, что ошибся.
«Акула» скользила по водной глади, замедляя ход. Паруса безжизненно повисли на реях. Тяжёлую жару не нарушало ни одно дуновение ветра.
Раскалённая палуба, полная зловонных мертвецов, встала перед глазами, адское пламя объяло грудь. Штиль достал его, штиль, не получивший желанной добычи в прошлый раз, штиль, теперь разинувший пасть на самое дорогое. Жадный, издевательский смех зазвучал в ушах, вонь мертвечины ударила в нос…
Хелмегерд услышал хруст, и видение исчезло, и в тот же миг он понял, что хрустнули его собственные зубы. Матросы смотрели на него со страхом, не смея покинуть своих бесполезных постов, старпом спешил к нему с квартердека. Он сжал кулаки так, что короткие ногти впились в ладони, невероятным усилием протолкнул через горло горячий воздух и приказал:
— Шлюпки на воду.
Точнее, попытался приказать. Из глотки вырвался лишь едва слышный хрип. Хелмегерд, который мог в разгар шторма докричаться с квартердека до полубака, впервые в жизни лишился голоса. Он ошалело повёл глазами, но тут подбежал старпом, сгрёб его за плечо железной рукой, и Хелмегерд прохрипел ему в самое ухо:
— Шлюпки на воду. Верпы[5] в шлюпки. Гребцов менять через четыре склянки. На шпиле — тоже[6]. Быстрее, ради всего святого, быстрее. Каждый получит по пять долей золота…
— Замолчи, — пробасил Пит, тряся его за плечо, — успокойся, Хел, и засунь себе в жопу это золото. Шлюпки на воду! — заорал он на весь корабль. — Верпы в шлюпки! Вахта — к шпилю! Бык, Эбон, Гарри, Пол-уха, на вёсла! Живее, живее шевелитесь, черти!
Убедившись, что матросы открепляют верпы и спускают с бортов шлюпки, Хелмегерд спустился по трапу и, замирая, открыл дверь.
Грудь Марии тяжело и неровно вздымалась, рубашка на ней вымокла от пота, одеяло сбилось в ногах, спутанные волосы разметались по простыне. Её лицо осунулось и потемнело, черты заострились, растрескавшиеся губы кривились в мучительной гримасе. Он стащил с неё рубашку и разорвал на лоскуты, одним из которых, полив его ромом, начал обтирать её тело, надеясь хоть так сбить жар. Её лицо исказилось ещё сильнее, и тонкий, едва слышный стон сорвался с её губ.
Следующие часы смешались в его памяти в один непрекращающийся кошмар. Матросы гребли, обливаясь потом, что было сил, другие так же исступлённо вращали шпиль под крики старпома, когда верпы опускались на дно, но, несмотря на все их усилия, «Акула» шла не больше трёх узлов. Ветер молчал, и ни одного облака не появлялось на светлом голубом небе. Мария временами приходила в себя и глядела на него с нежностью и печалью, а порой начинала бредить и бормотала что-то невнятное, но больше лежала тихо и безучастно, будто спала. Жар не спадал, несмотря на все усилия Хелмегерда, и она не могла сделать ни глотка даже простой воды. Откуда-то взялся Синчи с большим куском парусины, которым начал обмахивать её, и где-то на задворках сознания промелькнула мысль, что негоже мальчишке смотреть на наготу, но тут же исчезла в бешеном потоке других. Мария умирала от стремительной лихорадки в каких-то ста милях от берега, а он ничего не мог сделать. Он согласился бы сжечь «Акулу» и никогда больше не приближаться к морю, он пошёл бы на виселицу на радость суринамскому губернатору, он бы сдох на раскалённой палубе «Чёрной чайки», он бы позволил тому купцу разрубить себя пополам, чтобы она жила, Мария, милая Мария, которую он, кажется, только вчера встретил на узких улочках Барбадоса.
В очередной раз выглянув на палубу, он подспудно удивился царящей вокруг темноте, нарушаемой лишь бортовыми огнями и фонарями в шлюпках, всё также движущихся впереди корабля. Ему казалось, что прошло не больше трёх часов, но уже настала глубокая ночь, и вымотанные матросы спали прямо возле шпиля, под ногами сменивших их товарищей. Только теперь он заметил, что невыносимый дневной зной ушёл, сменившись прохладой. В углу каюты, свернувшись клубочком на полу, спал Синчи. Хелмегерд одел Марию в запасную рубашку, поднял её, лёгкую, как пушинка, на руки и вынес на палубу в надежде, что на свежем воздухе ей станет легче. Она громко застонала, когда он бережно опустил её на тёплые доски, устроив её голову у себя на коленях, и он мысленно обругал себя — надо было подстелить хоть старый парус.