День пролетел в заботах, на борт «Акулы» таскали последние грузы, кок в сопровождении трёх самых крепких матросов докупал припасы, моряки в десятый раз проверяли, хорошо ли законопачены щели и просмолены тросы, не истрепались ли паруса и не сгнили ли доски обшивки, и всё норовили ускользнуть из-под строгого боцманского ока не то в таверну, не то в бордель. Хелмегерд следил одновременно за всеми, не переводя дух ни на минуту, пока вернувшийся в свите кока с рынка матрос не сообщил, будто слышал, что в старом районе есть прощелыга, который хорошо платит за… высушенные листья конопли.
Хелмегерд, разумеется, поинтересовался, на кой дьявол кому бы то ни было конопляные листья, да ещё и сушёные к тому же, на что матрос, почесав затылок могучей ручищей, промямлил что-то про даруемое ими неземное блаженство, доступное знающим их секрет людям. Хелмегерд, конечно, посоветовал матросу меньше пить и почаще чистить уши, но сомнения закрались в его душу, и перед закатом он, убедившись, что подготовка к отплытию движется к завершению, оставил баркентину на Пита, сошёл на землю и двинулся к рынку.
Три склянки спустя[12] он возвращался на «Акулу» из старого района, охваченный радостью. Ему удалось найти барыгу, и тот подтвердил всё услышанное матросом: он и в самом деле готов отвалить хорошие деньги за эти абсолютно бесполезные части растения, что гнездится на южных землях. Хитро поводя белёсоватыми глазами, он обещал Хелмегерду научить его получать от этих листьев ни с чем не сравнимое удовольствие, но Хелмегерд, скрепляя договор рукопожатием, подумал, что самое большое удовольствие получит от вырученных за такую ерунду денег — нужно будет только как-нибудь выманить эти части конопли у индейцев, а то и вовсе отобрать с оружием…
Такие приятные мысли витали в его голове, когда из-за очередного угла узкой улочки быстрым шагом вышла невысокая девушка в голубом платье, совсем юная — едва раскрывшийся бутон. Хелмегерд знал, что нынче, готовый к отплытию, выглядит куда лучше, чем обычно, и всё же он отдавал себе отчёт в том, что вряд ли хоть одна юная леди обрадуется встрече с ним в глухом переулке. Поэтому он поспешно отступил к неровной сырой стене ближайшего дома, прислонившись к ней спиной, и для пущей убедительности в своём миролюбии сорвал шляпу с головы и поклонился, чиркнув по траве пышными перьями плюмажа.
К его несказанному удивлению, девушка, вместо того чтобы торопливо пробежать мимо, слегка поклонилась ему в ответ и уставилась на него с плохо скрываемым любопытством на нежном загорелом личике.
— Добрый вечер, сударыня, — произнёс Хелмегерд с улыбкой, не отходя от стены. — Вы не боитесь гулять здесь в одиночестве?
— Не боюсь, — сказала она чистым голосом, пожалуй, чуть низковатым для женщины, сверкнула на него широко посаженными глазами цвета спокойного моря и вдруг улыбнулась в ответ, смешно наморщив тонкий носик. — А вы, должно быть, подстерегаете здесь свою жертву?
— Ну что вы! Я кроток, как ягнёнок, — Хелмегерд сделал было вид, что ужасно оскорблён, но тут же рассмеялся. Его и без того прекрасное настроение становилось лучше с каждой минутой. Дурно ли провести последние минуты перед началом полного лишений и опасностей путешествия в столь милой компании? — Впрочем, в следующем переулке удача может и изменить вам. Позволите ли вы мне проводить вас, сударыня?
— Что ж, проводите… — Девушка повела худенькими плечами под тонкой тканью платья и бросила на него лукавый взгляд: — Если, конечно, в это время ваш корабль не уйдёт без вас.
«Она приняла меня за матроса! — догадался Хелмегерд, с поклоном предлагая ей руку, которую она изящным движением обхватила. — А моряка во мне вычислила, наверное, по походке…»
— Не беспокойтесь об этом, — со снисходительным смешком сказал он вслух, приноравливаясь к её лёгкому шагу. — Расскажите лучше, куда же вы держите путь?
— А куда глаза глядят! — ответила девушка со звонким смехом, в котором ему, тем не менее, почудился оттенок горечи, и тряхнула головой, задев его шею крупными тёмно-русыми локонами. Он исподтишка рассматривал её. Вряд ли кто-нибудь назовёт её красивой, слишком неправильные черты юного лица, но была в ней какая-то невыразимая прелесть, заставляющая забыть и о чересчур высоком лбе, и о слишком маленьком рте, и о чрезмерно узком подбородке. — И прекратите меня разглядывать, точно кусок мяса на базаре!
Хелмегерд на мгновение почувствовал даже что-то вроде смущения: до чего глазастая, чертовка! Но тут же склонил голову в шутливом раскаянии:
— Признаю свою вину, ваша честь, и раскаиваюсь безмерно. Могу ли я молить о помиловании?
— Разумеется, нет, — важно заявила девушка, нимало не задыхаясь от быстрого хода. — Как там у вас, пиратов, казнят за ужасные прегрешения — вешают на рее? Или пускают по доске?
Вот тут Хелмегерд удивился по-настоящему — до того, что на мгновение сбился с шага. Спутница окинула его высокомерным взглядом и тут же громко расхохоталась, и эхо заиграло её смехом, перекидывая его от стены к стене, точно озорной мальчишка — мяч:
— Что, угадала? А я сразу поняла, что вы пират и скоро уйдёте в плаванье. Ходите вы по-матросски, стоите, широко расставив ноги, и сапоги у вас совсем неизношенные, а ладони — словно неструганая деревяшка, и жилы на руках, точно канаты, и татуировки — кто же вы, как не моряк? Рубашка у вас залатана грубо и совсем неподходящей нитью, а старая заплатка того и гляди оторвётся — значит, здесь вас не ждала женщина, да и раньше, судя по всему, не ждала, а в вашем возрасте и при вашей внешности, будь вы добропорядочным моряком Его Величества, у вас должна была бы быть жена, дочь или хоть любовница. Жилет у вас старый, из крашеной парусины, зато штаны — новенькие, из тончайшей кожи и сшиты по последней моде. На пальце у вас перстень с неприметным с виду, но чистейшей воды рубином, шпага на перевязи, судя по отделке эфеса, ещё недавно принадлежала какому-нибудь испанскому дворянину, а в ухе у вас обычно висит тяжёлая серьга, оттягивающая мочку. Разумеется, вы — пират, недавно поймавший удачу! И, наконец, вы выбриты и выглядите благополучным — значит, приплыли довольно давно; при этом вы трезвы — значит, вот-вот отплывёте.
Если бы земля тотчас разверзлась под их ногами и оттуда повалили бы мохнатые черти с раскалёнными вилами, Хелмегерд не был бы изумлён сильней. Остановившись и вынудив тем самым остановиться свою спутницу, он повернулся к ней лицом и осторожно взял её маленькую крепкую руку в свою.
— Право слово, не знаю, чему удивляться больше, — негромко произнёс он, глядя прямо ей в глаза, которые она не торопилась отводить, — вашей наблюдательности, вашим познаниям или вашему уму. Вы не ошиблись ни в одном из своих предположений, за исключением одного — мой корабль не может уйти без меня, потому как я капитан.
— Вот как, — с задумчивой улыбкой кивнула девушка, и её невесомая ручка вздрогнула в его ладони, но не выскользнула. — Что ж, не удивляйтесь тогда ничему.
Тоскливый крик чайки донёсся со стороны моря, принесённый вдруг налетевшим ветром, и Хелмегерд увидел, как покрылись мурашками тоненькие загорелые плечи. Он сделал шаг назад, под защиту высокой стены из потемневшего от сырости кирпича, и мягко увлёк девушку за собой, борясь с желанием согреть её плечи в ладонях.
— Как же с вами не удивляться? — серьёзно спросил он и неожиданно для себя почувствовал, что сердце его забилось сильнее. — Вот ещё загадка: почему же вы столь охотно пошли со мной, если сразу узнали во мне пирата?
Вот тут, похоже, смутилась и она: длинные ресницы затрепетали на мгновение, прежде чем снова взлететь к бровям, и лёгкий румянец окрасил золотистые щёки в цвет бледной меди. Но голос её прозвучал, несмотря на это, твёрдо и громко:
— Потому и пошла.
Хелмегерд замер, гадая, не ослышался ли он. Её загар, твёрдость руки, бедность платья и причёски, да и само её появление в одиночестве ясно показывали, что она не из аристократов и не из богатых плантаторов, стремящихся ими быть, но так же ясно, что она не была и нищенкой, и падшей женщиной, и служанкой — наверное, дочь небогатого, но добропорядочного колониста, ремесленника или торговца. Неужели такая девушка могла иметь в виду то, что услышал он в этих словах?