Он сидит в одних пижамных штанах на кровати. Назнин возле него, на коленях, с бритвой в руках.
Пришло время заняться мужниными мозолями на ногах. Она срезает полупрозрачную кожу вокруг желтой мозоли и собирает омертвевшие кусочки в ладонь.
— Нет, вроде все в порядке, но будь поосторожней, ладно?
Назнин переменила положение.
— Кажется, сегодняшний ужин прошел удачно, — сказал Шану, когда Назнин легла с ним рядом.
— Да, мне тоже кажется, — ответила Назнин.
— Он не знаком с Дэллоуэем, ну да ладно. Он хороший человек, очень уважаемый.
— Уважаемый. Да.
— Мне кажется, я уверен в повышении.
— Рада за тебя.
— Выключаем свет?
— Я выключу.
Через пару минут, когда глаза привыкли к темноте и послышался храп, Назнин повернулась на бок и посмотрела на мужа. Внимательно изучала его лицо, круглое, как мяч, коротко подстриженные, редеющие на макушке волосы и густые сросшиеся брови. Шану открыл рот, и Назнин подстроилась под его дыхание, чтобы вдыхать одновременно с ним. Если выпасть из ритма, слышен запах у него изо рта. Смотрела она долго. Некрасивое лицо. За месяц до свадьбы на фотографии оно показалось ей просто уродливым. Теперь кажется хоть и некрасивым, но добрым. Неспокойный, вечно подвижный рот, полные губы без намека на жесткость. Маленькие глаза, укутанные толстыми бровями, в них всегда либо тревога, либо отрешенность, либо и то и другое. Вблизи видно, как кожа на веках собирается в складки и сползает к морщинам в уголках глаз. Он пошевелился во сне, перевернулся на живот, вытянул руки вдоль тела и вдавил лицо в подушку.
Назнин встала и вышла из комнаты. По пути из тесной прихожей на кухню перехватила занавеску из бус, чтобы не шуметь, и подошла к холодильнику. Достала пластиковые коробочки с рисом, рыбой и курицей, взяла в ящике ложку. Ела, стоя возле раковины, смотрела на луну над темными домами с квадратиками света. Большая, белая, умиротворенная луна. Назнин думала о Хасине и пыталась представить, как это — влюбиться. Может, она влюбляется в Шану, а может, просто привыкает к нему потихоньку? Выглянула во двор. Два парня делали вид, что дерутся, делая ложные выпады вправо и влево. Во рту у каждого по сигарете. Назнин открыла окно и подставила лицо вечернему ветру.
Когда та женщина выпала из окна, сколько, наверное, ужаса было у нее внутри. О чем она думала? А если бросилась из окна? Какие были у нее мысли? В конце концов, какая разница, прыгнула она или упала? Вдруг Назнин поверила, что женщина все-таки прыгнула. Именно прыгнула: оттолкнулась ногами, руки пошире, широко распахнула глаза и… Распущенные волосы как язык пламени и широкая улыбка: ведь такой поступок бросает вызов всему и всем. Назнин закрыла окно и потерла руки. Напротив дама с татуировками поднесла банку к губам.
Жизнь плела свой узор. Назнин чистила, готовила, мыла. Делала Шану завтрак, смотрела, как он ест, убирала за ним тарелки, собирала портфель, наблюдала из окна, как он гордо шагает через двор к автобусной остановке. Потом ела, стоя у раковины; мыла посуду. Застилала постель, убирала квартиру, стирала носки и трусы в раковине, большие вещи в ванне. В полдень готовила, пробовала на вкус. Шану спрашивал, почему она почти не ест за обедом, и Назнин пожимала плечами, словно к еде была совершенно равнодушна. Так проходили дни — вполне сносно; на вечера тоже грех жаловаться. Иногда она включала телевизор и листала каналы в поисках фигуристов. Целую неделю их показывали в полдень, и Назнин смотрела выступления, сидя по-турецки на полу. И не была в эти минуты ворохом надежд, случайных мыслей, мелких страхов и эгоистичных желаний, а становилась чистым и единым целым. Уходила старая Назнин, а новая Назнин наполнялась белым светом счастья.
Но как только выступление заканчивалось и телевизор гас, старая Назнин возвращалась. От ее возвращения становилось еще хуже, потому что она ненавидела носки, которые терла мылом, глиняных тигров и слонов, которых роняла, протирая пыль, и злилась, что не разбила. Она даже обрадовалась, когда фигуристов перестали показывать. Начала пять раз в день молиться, раскатывать в гостиной коврик и поворачиваться лицом на восток. Ей нравился порядок, который молитва задавала на весь день, и Шану говорил, что это дело хорошее.
— Но запомни, — сказал он однажды, откашлявшись, — от того, что ты будешь посыпать пеплом голову, святости у тебя не прибавится. Господь видит то, что в твоем сердце.
Назнин надеялась, что это правда. Насколько она успела понять, Шану никогда не молился, и среди книг, которые побывали в его руках, она ни разу не видела Корана. Он любил снимать со стены свои сертификаты в рамочке и рассказывать про каждый:
— Этот из Центра медитации и искусства врачевания на Виктория-стрит. Поясняю: мне присвоена квалификация по трансцендентальной философии. Вот это из Клуба писателей, заочно учился. Вот с этим сертификатом я пробовал устроиться на работу журналистом. Еще я написал несколько рассказов. Где-то лежит у меня письмо из газеты объявлений «Бексли-хит». Как-нибудь найду и покажу. Там говорится: «Нас очень заинтересовал ваш рассказ «Принц среди плебеев», но, к сожалению, он не подходит под формат наших публикаций. Спасибо за интерес к нашей газете». Хорошее письмо, куда-то я его положил.
Так, а вот это не совсем сертификат. Его я получил в Морли-колледже по окончании вечерних курсов по истории экономической мысли в девятнадцатом веке, это направление в школу, больше мне ничего не дали. Никаких сертификатов. Вот это мой сертификат с отличием по математике. Пришлось попотеть. Это квалификация по велоспорту, а это письмо о приеме на курсы информационных технологий связи — я там был всего на двух занятиях.
Шану все говорил, а Назнин все слушала. Очень часто казалось, что муж говорит не с ней, что она — часть огромной аудитории, которой адресуются все его речи. Ей он улыбается, но глаза постоянно что-то ищут, словно жена — всего лишь лицо в толпе, на котором взгляд задерживается только на мгновение. Он говорил громко, шутил, пел или мурлыкал мелодию. Иногда читал книгу и пел одновременно. Или читал, смотрел телевизор и говорил. А в глазах — несчастье. Что мы делаем здесь, спрашивали они, что мы делаем здесь на этом круглом и веселом лице?
И только говоря о повышении, Шану становился серьезным:
— Эта миссис Тэтчер опять сокращает расходы. Только и слышно изо дня в день: сокращение расходов, сокращение расходов. Районный совет выжимает последние соки. Теперь мы платим, если хотим попить чаю с печеньем. Это смешно. И может помешать моему повышению.
И замолкал. Назнин даже включила просьбу о повышении в молитву, хотя все-таки после просьбы о следующем письме Хасины.
Пару раз Назнин выходила в город. Попросила у Шану новое сари. Они смотрели на витрины на Бетнал-Грин-роуд.
— Розовое с желтым очень даже ничего, правда? — спросила она.
— Дай подумать, — ответил Шану и закрыл глаза.
Назнин смотрела вверх на серые башни, на выцветшие полоски неба между ними. На уличное движение. Машин больше, чем людей, ревущая металлическая армия разрывает город на куски. Огромный грузовик загородил ей вид, на языке привкус бензина, в ушах стучит мотор. Прохожие идут очень быстро, смотрят вперед и ничего не видят или смотрят себе под ноги на тротуар и говорят что-то лужам, мусору и экскрементам. Прошли белые женщины в штанах в облипку, похожих на колготки с вырезанными пятками. Толкают коляски перед собой, что-то очень яростно говорят. В колясках визжат дети, мамаши визжат в ответ. Вот еще пара. Одеты совсем по-другому: короткие темные юбки и такие же пиджачки. Плечи у пиджачков приподняты, торчат в стороны. На них можно поставить по ведру с водой — и ни капли не прольется. Поймали взгляд Назнин, зашептались. Пошли дальше, смеясь и оборачиваясь на нее поверх пиджачных плеч.
— Как говорит Юм, — сказал Шану, — ааакх, аакха.
Он приготовился. Сначала заговорил по-английски, потом поморщился:
— Не так уж просто перевести. Но я попытаюсь: «Все объекты, доступные человеческому разуму или исследованию, по природе своей могут быть разделены на два вида, а именно: на отношения между идеями и факты»[7]. Да, вот так, мне кажется, лучше всего. Первый вид, то есть отношения между идеями, он иллюстрирует примерами из геометрии и арифметики. «В суждении «трижды пять равно половине тридцати» выражается отношение между данными числами». Успеваешь? «Пусть в природе никогда бы не существовало ни одного круга или треугольника, и все-таки истины, доказанные Евклидом, навсегда сохранили бы свою достоверность и очевидность». Ты меня слушаешь? Не волнуйся насчет круга и треугольника. Они из других его примеров. Сейчас, сейчас, я уже перехожу к делу. «Факты, составляющие второй вид объектов человеческого разума, удостоверяются иным способом, и, как бы велика ни была для нас очевидность их истины, она иного рода, чем предыдущая». И здесь он приводит, на мой взгляд, великолепный пример. «Суждение солнце завтра не взойдет столь же ясно и столь же мало заключает в себе противоречие, как и утверждение, что оно взойдет». Поняла? Два равнозначных объекта человеческого сомнения, а ты спрашиваешь меня, хорошо ли желтое с розовым? Что мне ответить? Могу сказать, что хорошо, могу сказать, что плохо, и все равно не ошибусь.
7
Здесь и далее цитируется работа Дэвида Юма «Исследование о человеческом разумении».