— Это угодно истории: молодое всегда побеждало старое. И возражать против того, что дети рабочих и крестьян становятся хозяевами университетских залов и императорских библиотек, — недостойно литератора.
— Возражать вам трудно. Вы оперируете высокими понятиями, а мне известна черная, варварская правда...
— А вы пытались помочь своему народу приблизиться к высоким понятиям, выступая против невольного варварства?
— Не я должен навязывать себя режиму, но режим обязан прийти ко мне и мне подобным за помощью, когда почувствует, что не может далее удерживать стихию вандализма... И Совдепы к нам придут. Скоро. Очень скоро...
Юрла, поначалу скептически слушавший Никандрова, спросил:
— Я боюсь пророков, но, как все слабые люди, верю им. Когда вы говорите, что нынешние народоправители России поймут вашу роль в жизни страны, — вы опираетесь на факты?
— Я опираюсь на факты...
— Вот это мне, как газетчику, интереснее. Какие именно?
— Господи, таких фактов тьма! Да что далеко ходить: сегодня со мной в поезде ехал комиссар, так и он хотел деру дать и уж наверное тут остался, в Ревеле.
Воронцов рывком встал, поднял бокал:
— Зачем мы уходим от нашей темы: литератор и власть, муза и наган? Право слово, не стоит мельчить великое... Я предлагаю выпить за тех, кто остался там, дома...
После того как выпили, Юрла, достав из кармана блокнотик, спросил Никандрова:
— Фамилию комиссара не помните? А то, может, сами о нем напишете: мы неплохо платим за хлесткую информацию.
— Я, видите ли, информации писать еще не научился.
— Тогда честь имею кланяться, — сказал Юрла, поднявшись.
Воронцов догнал его в гардеробе:
— Карл Эннович, вы про комиссара не пишите.
— Мне тогда вообще не о чем писать. Вы нашу читающую публику знаете — она не выдержит философского диалога этих гигантов.
— Лучше уж не пишите вовсе, чем эту тему трогать...
— Значит — правда? Есть такой комиссар? Узнаю ведь через полицию, кто сегодня приехал из Москвы, узнаю...
— Карл Эннович, я просил бы вас не трогать этой темы...
— Что, свой комиссар? — подмигнул Юрла, надевая пальто.
— Господин Юрла, я прошу вас не трогать эту тему.
— Все заговоры, заговоры... Надоели нам ваши заговоры, граф, хуже горькой редьки... Пора бы серьезным делом заниматься.
— Вы можете дать мне слово, господин Юрла?
Юрла для себя решил не писать об этом комиссаре, как и о Никандрове, — это было не очень-то интересно, но сейчас ему, в прошлом наборщику, выбившемуся с трудом в люди, приятно было наблюдать за графом Воронцовым, который, покрывшись красными пятнами, униженно и тихо молил его, сына петербургского плотника.
— Не знаю, господин Воронцов, не знаю... У нас свобода слова гарантирована конституцией, — куражился он, — не знаю...
Это и решило его судьбу.
Разность общих интересов
1
Раздевалась Мария Николаевна Оленецкая стремительно, бесстыдно и некрасиво. Как и большинство женщин, считал Воронцов, она только поначалу была совестлива. Потом то, что называется любовью, стало для нее жадной работой — она торопилась поскорее лечь в громадную постель, под душные, тяжелые перины, и совсем, видимо, не думала о том, что ее лифы, английские булавки, старомодные панталоны могут вызвать в нем, Воронцове, отвращение.
Он уже знал, что говорить с ней о делах сначала, в первые минуты встречи, бесполезно. Она сразу же начинала целовать его плечи и шею, и он в эти минуты чувствовал себя продажной девкой и ненавидел себя жалостливой, но отчетливой ненавистью.
Мария Николаевна поняла после встречи с Воронцовым, что вся ее прежняя жизнь была бессмысленной. Влюбилась она в него беспамятно; мучительно страдая, отсчитывала дни до новых встреч с ним; она возненавидела время, которое отнимало у нее — неумолимо и безучастно — самое себя: уже сорок шесть лет ей, и каждый час несет с собой старость, ощущение собственной ненужности.
Встретился с ней Воронцов случайно: после Харбина он три месяца пил, перестал различать лица. В голове его мешались китайские, японские, эстонские слова; лишь когда он слышал русскую речь, особенно женскую, постоянное чувство тревоги оставляло его и он успокаивался, даже мог поспать — десять, двадцать минут без угнетавших его кошмаров.