Не все они были бескорыстными радетелями свободы. Здесь оказались подданные его величества, прибывшие отнюдь не по альтруистическим соображениям: генерал Р. Черч и адмирал Кохрейн. Первый в 1827 г. был назначен генералиссимусом всех вооруженных сил Эллады, второй встал во главе флота повстанцев. В Петербурге с растерянностью и беспокойством наблюдали, как крепли на полуострове позиции соперников, Англии и Франции, пока российская дипломатия занималась поисками химерических комбинаций с целью коллективного вмешательства в греко-турецкую войну.
Филэллинское движение не достигло размаха, способного повлиять на курс британского кабинета. Правительство умело играло на крайне преувеличенных в Британии представлениях насчет экспансионистского потенциала- царизма. При всех обострениях обстановки на свет божий извлекался жупел «русской угрозы», поднимался крик насчет «опасности», будто бы нависшей над Индией. Русофобство превратилось в немаловажный фактор, развязывавший кабинету руки в его антирусской, а по сути дела и антибалканской политике. Австрийский посол П. Эстерхази сообщал своему правительству относительно умонастроений в Британской столице: «Публика здесь, конечно, рассматривает ее в либеральном плане, но не желает, чтобы свобода Греции была достигнута за счет русского преобладания в Средиземном море».
В парламенте раздавались и первые, еще робкие голоса тех, кто помышлял о крутой переориентации в ближневосточных и балканских делах. Граф Гровенор полагал: «если все нации объединят усилия для создания независимой Греции, она превратится в барьер, о который разобьется гигантская сила России». Лорды Эрскин (виг) и Абердин (тори) представили правительству записку, советуя поддержать Грецию и сделать ее потом оплотом против русского влияния в Средиземноморье.
Но пока что власть предержащие пропускали эти призывы мимо ушей: посягать на «старого друга» Османскую империю (выражение герцога Веллингтона), добросовестно выполнявшую роль стража британских интересов в Проливах, рушить прочные позиции в Стамбуле, ставить под угрозу значительные коммерческие интересы в обширных владениях султана, — ради чего? ради рождения маленького, неизбежно слабого на первых порах греческого государства, жители которого связаны с Россией традиционными узами симпатии? Да идти при этом на риск русско-турецкого конфликта, — ибо одни греки с Портой не справятся, — с его непредсказуемыми последствиями? Все это было совершенно неприемлемо для Уайт-холла. Что касается соображений гуманности, прогресса и цивилизации, то ими уснащались парламентские речи и выступления перед избирателями; в практической политике они отметались прочь: «…Я не хочу даже обращать внимания на моральный долг, связанный с туманными идеями гуманизма», — так выражался Каслри в депеше послу в Петербурге Бэдж-готу, — и ради этого «способствовать прогрессирующим в Греции повстанческим действиям», подвергать опасности сложившуюся в Европе политическую систему.
Таковы были предсмертные заветы Каслри. В последние годы жизни множились признаки его душевной болезни, учащались приступы мании подозрительности и безотчетного страха. Несколько раз его близким удавалось пресечь его покушения на самоубийство. У министра отобрали пистолеты и бритвы. Но уследить за впавшим в безумие человеком им все же не удалось: 12 августа 1822 г., оставшись без присмотра в своем загородном доме, Роберт Каслри зарезался перочинным ножом…
Джордж Каннинг
и курс на гибкое статус-кво
Встал вопрос о преемнике. Многое говорило в пользу Джорджа Каннинга: опыт в делах внешней политики (кроме руководства Форин Оффис он побывал на посту посланника в Лиссабоне); парламентский авторитет; красноречие; связи с торгово-промышленными кругами (представительство интересов торговой столицы страны, Ливерпуля, в палате общин); давнее, с университетских времен, знакомство и близость с премьер-министром лордом Ливерпулом, — все это повышало его шансы. Но существовали обстоятельства иного свойства: неприязнь тогдашних «твердолобых» в собственной партии тори (а к их числу принадлежал и «железный герцог» Артур Веллингтон), подозрительность и враждебность короля Георга IV.
Последнее объяснялось обстоятельствами не только политического, но и личного свойства. Георг IV вошел в историю как «пьяница, обжора, двоеженец и растратчик народных денег». Это — характеристика видного писателя Ричарда Олдингтона. Несколько смягчала вину Георга, в глазах среднего британца, его страсть к крикету и скачкам.
В личной жизни Георгу не повезло. Смолоду он тайно женился на девице Фицгерберт. Отец пришел в ужас, узнав о подобном мезальянсе. И принц вторично обвенчался, на этот раз с одной из «страхолюдных княжен» (выражение самого жениха), которыми изобиловала Германия. В день бракосочетания жених напился до такой степени, что братьям пришлось держать его под руки у алтаря — иначе он рухнул бы к ногам пастора. Вскоре после рождения дочери супруги расстались; Каролина уехала на континент, и оба пустились во все тяжкие…
Прошло больше двадцати лет. Каролина весело проводила время. Но с воцарением Георга IV она вспомнила, что стала законной королевой, и отправилась в путь, намереваясь короноваться в Вестминстере.
Георг объявил потрясенным министрам, что намерен возбудить бракоразводный процесс — как полагалось для особы его ранга — в парламенте.
Большей приманки для жаждавшей власти либеральной оппозиции и быть не могло. Некоторые министры, в их числе Каннинг, занимавший скромный пост, вышли в отставку, не желая быть причастными к скандалу. И, под «непрекращающееся кошачье завывание клеветнических листков, сопровождаемое ужасающе-вульгарными карикатурами» (Р. Олдингтон), процесс начался. Открылись факты, которые невозможно было оправдать. Кабинет Ливер-пула, пытавшийся защитить короля, зашатался. Его большинство в палате общин сократилось в угрожающей степени. Правительство покинуло монарха в беде; дело прекратили; единственно, чего удалось добиться — так это выдворения строптивой Каролины назад на континент.
Георг не забыл и не простил нелояльного, как ему представлялось, поведения Каннинга в тяжелый для него час. Его неприязнь к парламентской системе после судебного испытания превратилась в отвращение. Случалось, он делал иностранным дипломатам признания, кощунственные в устах конституционного монарха: «Я скорее стал бы чистильщиком сапог, чем членом этого отвратительного парламента». Доротея (Дарья) Христофоровна Ливен, супруга российского посла (и сестра будущего шефа жандармов А. X. Бенкендорфа), дама, хорошо осведомленная не только в лондонских светских, но и в политических делах, хозяйка влиятельного салона, непременный участник кружка, именовавшегося «королевской камарильей», приводит следующий отзыв Георга о Каннинге: «Это мерзавец, которого я ненавижу все больше с каждым днем».
Резкость суждений, к которой прибегал Каннинг, характеризуя как лидеров оппозиции вигой, так и безликих членов собственной партии, притом не только в речах, но и, что особенно обижало, в эпиграммах, отнюдь не способствовала его популярности среди коллег. Говорили, что с каждым значительным выступлением в палате общин число его врагов увеличивается. И все же Каннинг одолел соперников; ему были вручены печати министерства иностранных дел. К руководству делами пришел опытный и широко мыслящий политик, который, в отличие от Каслри, не участвовал в мирном урегулировании 1814–1815 гг. и не питал склонности к совещаниям с континентальными союзниками (а таковыми формально числились Австрия, Россия и Пруссия).