- Мы тут, Степа, обсуждали обстановку, - начал Аклеев, - и мы решили…
- Знаю, - прервал его Вернивечер и снова усмехнулся, - я все слышал. Мне - ждать, пока кого-нибудь из вас убьет… А кто останется жив, тот меня на себе потащит к партизанам… Через Байдары… Для комиссии все ясно…
Когда настает после жаркого боя веселый миг бачковой тревоги, а по-сухопутному - час приема пищи, могут распаленные удачей и радостью жизни бойцы и посудачить, и поязвить, и потрепать языками насчет девчат и любви. Стоит только кому-нибудь первое слово сказать, и пойдет тогда и хвастовство, и розыгрыш, и великий брёх, а по-морскому «травля».
Но в томительные и торжественные часы перед боем, когда не знаешь, увидишь ли ты еще когда-нибудь солнца над своей головой и привольное море за бортом родного корабля, тогда, словно шелуха, слетает с бойца незатейливое и грубоватое молодечество. И снова чисты тогда матросы и в словах и в помыслах, как чистое дело, за которое они, быть может, совсем скоро отдадут свою жизнь. И хочется им тогда беседы душевной и простой: о родных краях, о семье, о детях, о стариках, о жене, о любимой. Вытащат они тогда на свет божий заветные фотографии, порыжевшие и покоробившиеся от злого матросского пота, будут долго и как будто впервые всматриваться в милые черты, и товарищам своим покажут, и еще раз глубоко, сердцем, душой, всей кровью почуют святость и необходимость подвига во имя Родины и счастья близких и любимых.
Коли спросит у тебя товарищ в такую минуту, есть ли у тебя любимая, отвечай коротко «да», «нет», «конечно». И обязательно осведомись: «А у тебя?», потому что спросивший хочет говорить сам…
Глянул Вернивечер на Аклеева:
- Ой, Никифор, да у тебя же борода плюшевая!
Тогда, в свою очередь, глянул на Аклеева Василий Кутовой и удивился, до чего метко сказал Вернивечер. Щеки и подбородок были у Аклеева покрыты ровной и густой шелковистой щетиной забавного зеленовато-коричневого цвета. Кутовой даже вспомнил по этому случаю игрушечного медвежонка, которого давным-давно покупал Косте ко дню рождения, - щеки у Аклеева стали ни дать ни взять плюшевые.
Аклеев провел ладонью по лицу и, чтобы поддержать разговор, важно заметил:
- Отпускаю бороду. Как адмирал Макаров.
- Тогда тебя девушки любить не будут, - предупредил его Вернивечер. - И создается для тебя, Аклеев, угрожающее положение… А ты свою жену любишь? - обратился он без всякой видимой связи к Кутовому:
- Люблю, - ответил Кутовой, - она у меня хорошая.
- А ты, Аклеев?
- А я неженатый, - сказал Аклеев.
- Ну, значит, девушку имеешь?
На этот вопрос Аклееву не легко было ответить. И если бы Вернивечер знал его поближе, то, пожалуй, и вовсе воздержался бы от такого вопроса. Но они были знакомы всего лишь шестые сутки, с тех пор, как из остатков нескольких обескровленных батальонов с трудом укомплектовали один, сразу же пущенный в дело. При других условиях бывалый и тонкий Вернивечер понял бы, что Аклеев не из тех людей, которые легко раскрывают перед другими, пусть даже и ближайшими друзьями, свои сердечные тайны.
Флегматичный, молчаливый и суховатый на вид, он был горд до застенчивости. Когда он встречал приглянувшуюся ему девушку, его томила жестокая и непреодолимая боязнь показаться смешным, и он проходил мимо нее с суровым и даже злым выражением лица. Он не мог себя заставить посмотреть этой девушке в глаза и в то же время изнемогал от желания сделать это. А так как девчата в наш век пошли на редкость наблюдательные, то они с первого взгляда разгадывали действительные чувства, обуревавшие этого долговязого краснофлотца с умным и упрямым лицом и большими синими глазами под выгоревшими на крымском солнце густыми бровями. Многим Аклеев, несмотря на свою застенчивость, а может быть именно за нее, нравился, но сам он об этом и не подозревал. Он был не очень высокого мнения о себе.
До флота, на «гражданке», в Москве, он, работая цинкографом в одной из типографий, был тайно влюблен в хорошенькую и, по-видимому, неглупую линотипистку. Но она, так и не дождавшись его признаний, вышла замуж за другого.
В Севастополе его чувства вторично подверглись серьезному испытанию. Как-то в веселое майское воскресенье он, уволившись на берег, одиноко сидел на скамейке Приморского бульвара, и случилось так, что около него освободилось место. Его заняла девушка, на которую Аклеев уже не раз бросал быстрые и осторожные взгляды.
Была она спортивного склада, плотная, как колобок, русые волосы, высоко взбитые по самой последней моде Корабельной стороны, были зачесаны за уши. Небольшие, чуть раскосые карие глаза блестели на ее забавном и задорном лице, как свежие арбузные косточки. Аклеев заметил, что она всегда гуляла с книжкой в руке: культурная девушка. Аклееву такие нравились.
- Можно? - спросила она у покрасневшего Аклеева и, очевидно, не сомневаясь в его ответе, развернула книжку и осторожно, чтобы не помять и не запачкать платье, уселась на ней.
Девушка просидела бы до глубокой ночи, не дождавшись ни единого слова от своего оробевшего соседа, но она первая завязала разговор, и через пять минут они уже болтали так, будто были знакомы много лет. Еще он не знал, что зовут ее Галя Сыроварова и что она работает воспитательницей в детском еду, а уже был по уши влюблен в нее.
Часа два Никифор считал себя самым счастливым человеком в Севастополе. А потом, когда Галя, глянув на часы, вдруг заторопилась и объяснила причину своей спешки, Аклеев в какую-нибудь одну секунду стал самым несчастливым человеком: оказалось, что Галя спешила на Графскую пристань встречать своего, как она выразилась, лучшего друга. Он тоже краснофлотец, и такой замечательный, такой замечательный, такой храбрый, веселый. Галя обещала познакомить Аклеева со своей подругой, очень милой шатеночкой, которая ему обязательно понравится, и тогда они все - и Галя со Стивой и Аклеев с этой шатеночкой - будут всегда вместе гулять.
Аклеев, понурив голову, слушал ее щебет, покорно соглашался, что да, конечно, они обязательно будут друзьями и будут вчетвером гулять. А про себя он уже твердо решил, что ни с какой шатеночкой он знакомиться не будет, да и с Галей он не станет встречаться, потому что все это теперь ни к чему и даже унизительно, раз у нее уже есть какой-то чертов Стива.
Не повезет же человеку! Даже имя у его соперника было красивое, как у Облонского в «Анне Карениной», а у него что за имя? Никифор!
Правда, из разговора с Галей тут же выяснилось, что зовут Стиву попросту Степаном, а в Стиву его перекрестила сама Галя. Но дело было, конечно, не в имени.
Неизвестно, хватило ли бы у Аклеева силы воли воздержаться от встреч с Галей. Помогло выдержать характер то, что его корабль вскоре вышел на большие отрядные учения. Но легче от этого не стало. Стоит он, бывало, на вахте около своего ДШК, а кругом раскинулась мягкая южная ночь, звезды над головой мерцают задумчиво и нежно, за кормой, шелестя, стелется пышный фосфоресцирующий бурун, снизу чуть слышно доносится на мостик могучее дыхание машин, и сами собой лезут в голову воспоминания о встречах и мечты о свиданиях, которые еще впереди.
Аклеев раз и навсегда решил не вспоминать о Гале, но относительно Стивы он такого зарока не давал. И вот, стоя на вахте, мечтал он в такие ночи о том, как этот неизвестный Стива вдруг окончательно исчезнет из поля зрения Гали Сыроваровой. Лучше всего было бы, если бы его перевели куда-нибудь подальше. Например, на Тихоокеанский флот…
Кончились, наконец, отрядные учения, эсминец снова отшвартовался у Минной пристани. На другой день Аклеев собирался в город, но утром началась война и вместе с нею прекратились увольнения на берег.
Вот почему в ответ на вопрос Вернивечера, есть ли у него любимая девушка, Аклеев промолвил:
- Нет… А у тебя?
IV. ВЕРНИВЕЧЕР РЕШАЕТ ПО-СВОЕМУ
Вернивечер, видимо, только и ждал этого вопроса. Его обычно насмешливое лицо стало задумчивым, мечтательным, ввалившиеся землистые щеки порозовели.