Он встал, суровый и торжественный. И я поднялся вслед за ним и стоял не двигаясь, с замирающим сердцем.
— Понимаешь, Медников, кто ты теперь? Без таких, как ты, красных офицеров наша Рабоче-Крестьянская Армия существовать не может…
Я запротестовал. Никак я не мог признать себя красным офицером. Если бы еще по саперному делу…
— Ну вот… — развел руками Иван Лаврентьич. — Вот твоя дисциплина… Дунул — и нет ее!
Уже на рассвете, когда закурились дымки над трубами хат и заскрипел, подавая воду говорливым хозяйкам, журавель, я вышел от Ивана Лаврентьича на улицу села.
…Наутро, когда дежуривший по бронепоезду Панкратов построил всех бойцов на поверку, я вышел к команде и сказал краткую речь.
Крики негодования раздались из шеренги, как только бойцы услышали про измену Богуша.
Потом все смолкли.
— Прошу слова, — сказал в общей тишине рослый железнодорожник с синими кантами, наш замковый.
— Говорите, — сказал я.
Железнодорожник громко плюнул перед собой и ткнул носком сапога в песок:
— Вот мое слово. Больше об этом гаде и говорить нечего!
Слово взял Федорчук.
— Что ж, — сказал матрос, — одним паршивым псом стало больше… Так ведь нам не поштучно их травить. Так и так приходится бить всей стаей!…
— Верно! — дружно поддержали матроса бойцы. — Вот правильно!
Один только смазчик при известии об улизнувшем изменнике весь переменился в лице и стал требовать, чтобы я, ни минуты не задерживаясь, не дожидаясь приказа, вел бронепоезд полным ходом на позицию.
— Изловлю собаку, сам-один с винтовкой проберусь к белым гадам… вот посмотришь! — твердил он, все больше горячась.
Бойцы с тревогой поглядывали на смазчика. Вся команда уже знала о его тяжелой болезни, и теперь каждый считал личным своим долгом оберегать товарища от всего, что могло бы ему повредить. А сейчас человек так разволновался, что дальше некуда…
Но тут неожиданно развеселил всех каменотес.
Старик по свистку дежурного первым вышел на поверку и с тех пор за все время беседы не проронил ни слова, только слушал. И вдруг он выскочил из шеренги и хлопнул себя по карманам.
— Та вин же, подлюга, кочергу у меня унес! — гневно вскричал старик и, покачав головой, добавил сокрушенно: — От-то я горазд рот раззявив — хочь колесами идь!…
Все бойцы, а смазчик первый, ответили дружным хохотом.
Глава пятая
В этот день мне впервые пришлось вести бронепоезд в бой.
Петлюровцы с утра не давали о себе знать. Видно, заняв Проскуров, они делали перегруппировку сил и подтягивали резервы, чтобы снова обрушиться на нас.
Комбриг послал разведку, а бронепоезду приказал выдвинуться и пощупать противника — обстрелять район станции.
Мы двинулись. Между разъездом, где мы ночевали, и Проскуровом места холмистые, пересеченные балками, железная дорога поворачивает здесь то вправо, то влево. Куда ни глянешь — глаз упирается то в песчаный откос, то в зеленые террасы холмов. Пришлось мне останавливать бронепоезд, карабкаться на холмы и оттуда осматривать местность в бинокль. «Лучше уж помедлю, решил я про себя, — но зато выберу позицию как следует!» Иные места мне казались подходящими, да только с этих мест противник не был виден… Наконец я рассмотрел на горизонте знакомую серую башню водокачки. Но самый город еще был заслонен от нас холмами. Да и водокачку я видел не всю, а только самую ее верхушку.
Я еще продвинул бронепоезд к станции, еще, и наконец холмы расступились в стороны. Вон и Проскуров.
Но только вышли мы на открытое место, как грохнули орудия… Нас забросало землей и осколками.
Еле успел машинист оттянуть вагоны обратно за холмы.
— Здорово работают!… — сразу же заговорили все в вагоне, когда мы очутились опять за укрытием. Мы смеялись, стряхивали землю с шапок, с плеч, с рукавов. Каждый был рад, что цел остался.
— Да, отсюда не высунешься… — сказал матрос и покосился на меня. — У них это место уже, будь здоров, пристреляно!
Ничего не оставалось делать. Надо было приладиться так, чтобы стрелять перекидным огнем, через холмы.
Я велел Малюге заложить снаряд. Отошел от орудия, чтобы не мешать ему, а сам смотрю, как он возьмется за дело: ведь противник-то не виден!
А каменотес ничуть этим не смутился. Он наставил прицел на самую верхушку водокачки и давай гвоздить.
Неладно, вижу, делает: ствол пушки у него совсем в небо уперся, высоко снаряды идут, явно на перелет. И разрывов не видно: если бы хоть один снаряд угодил в станцию или упал поблизости, так мы бы уж наверняка целое облако дыма увидели, — взметнуло бы дым по самую крышку водокачки!