Так мне думалось. И вдруг…
Вдруг на пороге моей комнаты — черноморский матрос.
— Извините, вы, — называет меня по фамилии.
Тут моряк подал мне письмо:
— От старшего моего брата, из Одессы. Помните Кришталя? У вас на бронепоезде служил артиллеристом.
Только прочтя письмо и разговорившись с гостем, я припомнил Давида Кришталя, нашего артиллериста.
Главный мой хозяин при гаубице, Малюга, случалось, допускал Кришталя даже к прицельной оптике — и тот не ошибался: выкрикивал показания прибора без запинки, полным голосом. Да и снаряд посылал метко.
И все же Малюга не считал Кришталя заправским артиллеристом. Парень был нрава затейного, уморительно отплясывал чечетку.
Бойцы, захлебываясь от смеха, яростно поощряли танцора:
— Наддай! Швидче… Що швидче!
А Малюга, бывало, поглядит-поглядит исподлобья на мелькающие в траве носки сапог и выковыривающие пыль каблуки, громко сплюнет и отойдет прочь.
«Швидкисть в ногах — небогато розума в голови».
Эх, Малюга, Малюга, дремучий был человек!
Послание на множестве листков. Читаю. Ну конечно, бурно высказанная радость, что оба мы еще живы, что можем встретиться… И сразу же Кришталь пустился в воспоминания. На листках запестрело:
«А помните — в Жмеринке… в Гнивани… в Браилове… в Казатине?»
И он выкладывал горы фактов, казалось только что выхваченных из боя, обжигающих пороховым дымом… А ведь события сорокалетней давности!
И все это без дневника. Поразительная у человека память…
Но как же он живет теперь, мой бывший артиллерист, веселый чечеточник? Мне было приятно узнать, что боец «Гандзи» хорошо проявил себя и на мирном фронте. Рабочий-краснодеревщик, он трудился над восстановлением пострадавших от войны домов и дворцов Одессы.
«Это замечательно, — написал я Кришталю, — что у вас такая память. Она может помочь нам в самом трудном — в розыске оставшихся в живых товарищей. Хорошо, если бы вы подсказали план действий…»
Особой строчкой в письме я просил Кришталя сообщить все, что ему известно о матросе Басюке Филиппе Яковлевиче (он у меня в повести выведен как матрос Федорчук).
Ответ пришел незамедлительно.
Распечатываю письмо, с волнением пробегаю страницу за страницей… Вот пошли фамилии… Вот упомянут и особенно близкий мне человек, Басюк… Но вчитываюсь — и перед каждой фамилией начинаю спотыкаться: «НЕТ… НЕ знаю… НЕ слышал… утратил связь… НЕ встречал…»
Мы продолжаем переписываться. Шлем друг другу поздравления на Новый год, на Первое мая, на Октябрьские праздники. Кришталь по-прежнему ошеломляет меня остротой памяти.
Иной раз заново с волнением переживаешь давно забытый случай: со скольких снарядов, к примеру, мы разгрохали вражеский обоз у станции Гнивань, как подавили пулемет на церковной колокольне в селе Кожанка…
Но люди! Такая была дружная, боевая команда… Неужели, кроме нас, никого в живых? Быть этого не может!
И тут сама книга стала скликать своих героев. В 1955 году повесть «Бронепоезд «Гандзя»» была переиздана.
Генерал Григорий Арсентьевич Печенко увидел книжку в руках сына-школьника.
Загипнотизированный названием, прочитал книгу залпом.
И вот уже передо мной на столе письмо:
«Докладывает ваш бывший пулеметчик…»
Далеко шагнул боец «Гандзи» — пришел на бронепоезд молодым крестьянским парнем, а теперь, поди ж ты, генерал-инженер.
Читаю дальше.
Григорий Арсентьевич Печенко проживает в Харькове. Там же обнаружился полковник-инженер Федор Семенович Филиппенко — тоже бывший пулеметчик на «Гандзе». Оба в отставке.
И у Филиппенко за плечами нелегкий путь.
Сын каменщика, он в детстве, в царское время, не знал, что такое поесть досыта.
А в советские годы, посмотрите, сколько учебных заведений окончил:
высшая школа физического образования (ныне Институт имени Лесгафта), летная школа, военная академия, планерная школа.
У Филиппенко плохо действует рука (на бронепоезде хватило осколком по суставам пальцев). Как же попасть в военную школу? Ведь медицинская комиссия, строгий отбор!
И его забраковали. Не посчитались с тем, что человек с фронта, стойкий боец — такими только и пополнять ряды красных офицеров. Даже ходатайство, которое мы написали с бронепоезда, не подействовало на врачей.
Но не таков Филиппенко, чтобы сдаваться.
«Я левша, еще слесарем работал левой — и, на беду, левую и повредило. Нормально действовал на руке только большой палец — я и принялся его тренировать. Одновременно тренировал мускулы на ладони — до корней поврежденных пальцев».