Так по обеим сторонам дороги горели костры и не видно было людей, а выстрелы из тайги походили на треск горевших сырых поленьев.
Капитану казалось, что его тело, тяжелое, перетягивает один конец поезда, и он бежал на середину и думал, что машинист уйдет к партизанам, а в будке машиниста, что позади, отцепляют солдаты вагоны на ходу.
Капитан, стараясь казаться строгим, говорил:
-- Патронов... того... не жалеть!..
И, утешая самого себя, кричал машинисту:
-- Я говорю... не слышите, вам говорят!.. не жалеть патронов!
И, отвернувшись, тихо смеялся за дверями и тряс левой рукой.
-- Главное, капитан... стереотипные фразы... "патронов не жалеть"!..
Капитан схватил винтовку и попробовал сам стрелять в темноту, но вспомнил, что начальник нужен как распорядитель, а не как боевая единица. Пощупал бритый подбородок и подумал торопливо: "А на что я нужен"?
Но тут:
"Хорошо бы капитану влюбиться... бороду в поларшина!.. Генеральская дочь... карьера... Не смей!.."
Капитан побежал на середину поезда.
-- Не смей без приказания!
Бронепоезд без приказаний капитана метался от моста -маленького деревянного мостика через речонку, которого почему-то не могли взорвать партизаны -- и за будку стрелочника, но уже все ближе, навстречу -- как плоскости двух винтов ползли бревна по рельсам, а за бревнами мужики.
В бревна били пули, навстречу им стреляли мужики.
Бронепоезд, слепой, боясь оступиться, шел грудью на пули, а за стенками из стали уже перебегали из вагона в вагон солдаты, менялись местами, работая не у своих аппаратов, вытирая потные груди и говорили:
-- Прости ты, Господи!
Незеласову было страшно показаться к машинисту. И как за стальными стенками перебегали с места на место мысли и, когда нужно было говорить что-нибудь нужное, капитан кричал:
-- Сволочи!..
И долго билось нужное слово в ногах, в локтях рук, покрытых гусиной кожей.
Капитан прибежал в свое купэ. Коричневый щенок спал клубком на кровати.
Капитан замахал рукой:
-- Говорил... ни снарядов!.. ни жалости!.. А тут сволочи... сволочи!..
Он потоптался на одном месте, хлопнул ладонью по подушке, щенок отскочил, раскрыл рот и запищал тихо. Капитан наклонился к нему и послушал.
-- И-и-и!.. -- пикал щенок.
Капитан схватил его и сунул под мышку и с ним побежал по вагонам.
Солдаты не оглядывались на капитана. Его знакомая, широкая, но плоская фигура, бывшая сейчас какой-то прозрачной, как плохая курительная бумага, пробегала с тихим визгом. И солдатам казалось, что визжит не щенок, а капитан. И не удивляло то, что визжит капитан.
Но визжал щенок, слабо царапая мягкими лапами френч капитана.
Так же не утихая, седьмой час под-ряд били пулеметы в траву, в деревья, в темноту, в отражавшиеся у костров камни и непонятно было, почему партизаны стреляют в стальную броню вагонов, зная, что не пробьет ее пулей.
Капитан чувствовал усталость, когда дотрагивался до головы. Тесно жали ноги сухие и жесткие, точно из дерева, сапоги.
Крутился потолок, гнулись стены, пахло горелым мясом -откуда почему? И гудел не переставая паровоз:
-- А-у о-е-е-е-и.
II.
Мужики прибывали и прибывали. Они оставляли в лесу телеги с женами и по тропам выходили с ружьями на плечах на опушку. Отсюда ползли к насыпи и окапывались.
Бабы, причитая, встречали раненых и увозили их домой. Раненые, которые посильнее, ругали баб матерной бранью, а тяжело раненые, подпрыгивая на корнях, раскрывали воздуху и опадающему желтому листу свои полые куски мяса. Листы присыхали к крови выпачканных телег.
Рябая, маленькая старуха с ковшом святой воды ходила по опушке и с уголька обрызгивала идущих. Они ползли, сворачивали к ней и проползали тихо, похожие на стадо сытых возвращающихся с поля овец.
Вершинин на телеге за будкой стрелочника слушал донесения, которые читал ему толстый секретарь.
Васька Окорок шепнул боязливо:
-- Страшно, Никита Егорыч?
-- Чего? -- хрипло спросил Вершинин.
-- Народу-то темень!
-- Тебе что, -- ты не конокрад. Известно -- мир!..
Васька после смерти китайца ходил съежившись и глядел всем в лицо с вялой виноватой улыбочкой.
-- Тихо идут-то, Никита Егорыч; у меня внутри не ладно.
-- А ты молчи и пройдет!
Знобов сказал:
-- Кою ночь не спим, а ты, Васька, рыжий, а рыжая-то, парень, с перьями.
Васька тихо вздохнул:
-- В какой-то стране, бают, рыжих в солдаты не берут. А я у царю-то, почесть, семь лет служил -- четыре года на действительной, да три войны германской.
-- Хорошо мост-то не подняли... -- сказал Знобов.
-- Чего? -- спросил Васька.
-- Как бы повели на город бронепоезд-то? Даже шпал не хотели разбирать, а тут тебе мост. Омраченье!..
Васька уткнул курчавую голову в плечи и поднял воротник.
-- Жалко мне, Знобов, китайца-то! А, думаю, в рай он удет -за крестьянску веру пострадал.
-- А дурак ты, Васька.
-- Чего?
-- В бога веруешь.
-- А ты нет?
-- Никаких!..
-- Стерва ты, Знобов. А, впрочем, дела твои, братан. Ноне свобода, кого хошь, того и лижи. Только мне без веры нельзя -у меня вся семья из веку кержацкая, раскольной веры.
-- Вери-ители!..
Знобов рассмеялся. Васька тоскливо вздохнул:
-- Пусти ты меня, Никита Егорыч, -- постреляю хоть!
-- Нельзя. Раз ты штаб, значит и сиди в штабной квартире.
-- Телеги-то!
Задребезжало и с мягким звоном упало стекло в стрелочной. Снаряд упал рядом.
Вершинин вдруг озлился и столкнул секретаря:
-- Сиди тут. А ночь, как придет -- пушшай костер палят. А не то слезут с поезда-то и в лес удерут, либо чорт их знат, што им в голову придет.
Вершинин погнал лошадь вдоль линии железной дороги вслед убегающему бронепоезду:
-- Не уйдешь, курва!
Лохматая, как собака, лошаденка трясла большим, как бочка, животом. Телега подпрыгивала. Вершинин встал на ноги, натянул вожжи:
-- Ну-у!..
Лошаденка натянула ноги, закрутила хвостом и понесла. Знобов, подскакивая грузным телом, крепко держался за грядку телеги, уговаривая Вершинина.
-- А ты не гони, не догонишь! А убить-то тебя за дешеву монету убьют.
-- Никуда он не убежит. Но-о, пошел!
Он хлестнул лошадь кнутом по потной спине.
Васька закричал: