Она принесла живые пригоршни легенд о днях революции в Питере, первом восстании, о баррикадах в Москве, о ЦК. Он — всю революцию в диких степях. Револьвер и полк. Редкий оборвыш газеты…
Нина в центре. В Смольном. Кремле. Россия — первый конгресс Коминтерна. Съезды. Борьба с мятежами. Наркоминдел.
— Пусть конина. Пусть четверть и меньше четверки хлеба ржаного. Пусть ледяные чернильницы. Вошь — Но — Ленин, Ильич, живой, простой и понятный, рвущий узлы в революции, плавящий пламенем слов камни усталости. — Ленин — такой коренастый и крутолобый, с раскосым взором срезающих глаз. Встанет крепко наземь — руки в карманы. Пиджак срежется наискось. Скулы ширятся, локти откинуты взад. Смотришь с боку — брюки в коленях отдуты. Фундаментален. Ничем такого не сбить…
— А стреляла Каплан… Как под гипнозом. Словно заговоренная.
Неделю назад Степан при Нине Евгеньевне обнял Аришу:
— Товарищ мой боевой. Конь да Ариша. Совсем бы наша, да только не в партии.
И при Нине Евгеньевне поцеловал.
Но в крепости первого за две недели его поцелуя ледок Ариша учуяла. И ничего не сказала.
Степан заметил. Родинка возле губы задрожала с досадой:
— Ревнуешь к Нине Евгеньевне. Мы в подполье вместе работали. И вообще…
Нина Евгеньевна нехорошо улыбнулась:
— Да, Ариша, мы, как бы это сказать…
— Что же, Степа, к коню прировнял, — перебила Ариша, — я за тобою ходила…
Ушла не докончив. С набухшими в горле слезами. И губы туго коробило:
— Свое у них. Земляки. В тюрьме вишь были вместях. В ссылки были. Поди из дворянок.
— А я, хошь, девкой правда к нему. Да ведь когда-нибудь бабой-то быть. Не ножом меня резал. Любил.
— Квиты мы с ним.
Видела — не отдаст его Нина Евгеньевна. В Кремле служила. Ученая.
И всего-то бабы на пару пинков, да любила крепко Ариша. Не хотела и не могла огорчать. Ночами тихая шла тосковать незаметно к реке. Река под окнами здания. Окно Степановой комнаты тлело зеленоватым. У реки стояла подолгу. Или садилась на пень, подпиравший арку ворот. И арка дугообразных ворот казалась ей перекладиной.
Здесь впервые о брате, отце… И о матери. Первой тоской.
Любила крепко Ариша. Оттого и ушла не сказавшись. Любишь, так не мешай…
До Москвы тридцать верст отшлепала весело. Словно маслом дорога намазана. Солнце эдак Степановой рожей с боку весело катится. Кузнечики словно веселые скрипочки. И дачи точно коты перед сливочным…
Не знала жизни Ариша. Втемяшилось в голову: быть не может того, что Степан за нею не кинется. Ну, месяц еще поварится в ейном котле. Отмякнет от боевой-то засухи. И вспомнит Аришу. Вспомнит и будет разыскивать. И будет снова по старому.
Толчок Ариша задумала дать.
А пока в Москве поработает. Нет знакомых — плевать.
Устроится в том лазарете, где лечила Степана. — Но в лазарете не приняли:
— Сокращаем своих.
— Товарищ заведующий…
— Точка.
Встала точка над головою Ариши скалой, чтоб обрушиться через неделю на бирже:
— В каком союзе?
— Сама по себе. Из деревни я вроде.
— Регистрации временно нет. Зайдите месяц спустя.
За месяц спустила юбчонки. Благо шелковых не было. Сменяла ботинки. И через месяц, после второго отказа — тужурку хромовой кожи цвета желтого как апельсин. С плеча Степана. Подарок.
Тогда решила вернуться к Степану. И не затем — а может работу устроил бы. Но его в санатории не было.
— Вчера уехал. Жалел, что оставила.
Возвращалась по слякоти, под проливным. Паршиво чвакали шлепанцы.
В Москве под осень дожди отвратительны. Жгутами тянутся слюнные воды. Хлещут и бьют. Под напором дождя все становится вкось. Дома готовы упасть. Блекнут глянцами дынь фонари. Деревья вихрями хлещут о землю. Всяк болезненно ежится и вприпрыжку мчится домой.
В такие часы Арише, давно смотавшей на рынке шинель, негде было обсохнуть. Чуть не сутки стояла она под карнизом манежа. Промозгла. Под печенью, как лягушонок, сосало. Сводило челюсти, звало пожрать.
Она вышла из-под карниза. Бульвар сырел и сочился с листвы. Дождь упал как подрезанный. Нужно было кого-то просить. Найти кого-то и согласиться на все.
Ее окликнула девочка. В темноте разглядела она худое острое плечико. Оно было приподнято. Головка откинута взад. Косички жидко стекали на щеки:
— Тетинька, ради Христа…
Потом она разглядела Аришу. Сказала как-то серьезно:
— Ты, тетя, бедная… И тебе некуда спать…
Она позвала Аришу к себе.
Под столбами высокой палатки, на том же Цветном — в яму под полом, она протащила Аришу. У палатки были ступени. Во всю ширину, аршина на полтора, погребок. Когда-то клали, наверно, товары. В яме дрыхла старуха. Эта — Непиха — здесь проживала с весны. Приручила девчонку. Ночами с часу ползла в темноте караулить гуляк. За гроши отдавалась. Торговала девчонкой. Была раньше матерая, профессиональная бандырша. Гремела чуть не десятком домов. Выезжала со стаей на ярмарки.