Потому-то ни один народ и не может признать над собой чужого суда — суда одних иллюзий над другими. В какой-то трагический миг тот или иной народ, правда, бывает способен ненадолго впасть в скромность и даже минутное раскаяние, но встречная строгость или просто затянувшаяся пауза стремительно пробуждает оборонительную реакцию: «Вы-то сами чем лучше?» А поскольку высшей судебной инстанцией сегодня представляется некий Запад как единое целое, то раздражение обращается против него.
Мы вторглись в Чехословакию в 68-м, а вы ее предали в 38-м, мы наворотили дел в Афганистане, а вы во Вьетнаме, мы кого-то там якобы отравили в Лондоне, но это еще надо доказать, а вот ваши убийства в Ираке и доказывать не надо, может, мы слегка и переборщили в умиротворении Грузии, но вы-то Сербию мочили куда хладнокровнее и систематичнее, и у нас, по крайней мере, нет тайных тюрем на чужой территории… И так далее, и так далее. В любом деле возможна позиция адвоката и позиция прокурора, и если адвокат и прокурор сойдутся во мнениях, значит обоих нужно гнать из профессии. Поэтому я не собираюсь обсуждать, что в обвинениях наших западных воспитателей справедливо, а что нет, — если даже в этих обличениях все до последнего слова чистейшая правда, в России они могут произвести лишь обратный эффект.
Обида же на Запад порождает и недоверие к либеральным институтам: они представляются навязанными, а ничто навязанное не может быть принято, ибо народы создает и хранит, повторяю в десятый раз, не корысть, но гордость. И потому тем западным политикам, кто всерьез озабочен судьбой либерализма в России, а не своей репутацией неподкупного либерала и законника, следовало бы распекать Россию за чрезмерную щепетильность в соблюдении демократических норм и международного права — это было бы серьезным ударом по авторитарности и правовому нигилизму.
А то даже моя упомянутая однокурсница, прежде уверявшая, что порядочные люди не должны замечать того, что бросается всем в глаза — национальных различий, — даже она начала различать хороший патриотизм и плохой национализм: патриотизм-де это любовь к своему народу, а национализм — ненависть к чужим. Ненависть порождается только любовью, возражал я, она всего лишь реакция на угрозу предмету любви, да и вообще — невозможно желать победы своей команде, не желая поражения чужой, есть даже такое авторитетное мнение, что различия между патриотизмом и национализмом чисто стилистические, как между лицом и рылом…
Но, вместе с тем, если люди пытаются разграничить в национализме добрые и злые начала — что-то же они имеют в виду? Понять-то всегда труднее, чем высмеять.
Вероятно, следует различать национализм созидательный и национализм социальный: первый стремится увеличить число реальных достижений своей страны, второй — добиться их признания на международной арене. Но даже и самый что ни на есть созидательный национализм нуждается в каком-то внешнем признании (тем более что без признания и достижения становятся затруднительными). И даже самый что ни на есть созидательный национализм невозможен без стремления гордиться достижениями своей страны. Ибо гордость за общее дело — важнейший стимул любой коллективной деятельности, материальные стимулы в таких случаях слишком уж мизерны: затраты целиком ложатся на тебя, а эффект делится на миллионы участников.
Но и гордость бывает наступательная и оборонительная. Наступательная требует признать, что, сколько бы ни было красавиц на свете, прекраснее всех Дульсинея Тобосская. Оборонительная же отказывается выставлять свою возлюбленную на конкурс красоты в гордом убеждении, что, сколько бы ни было красавиц на свете, его Дульсинея ему все равно милее. Такой влюбленный умеет превратить в достоинство практически все: худа — так никого нет легче и стройней, толста — величие осанки видно в ней, будь хитрой — редкий ум, будь дурой — ангел кроткий…
Мы все любим лишь нами же идеализированные образы, а потому ничья идеализация не лучше моей, — эту логику оборонительной гордости сто лет назад принял светский сионизм. Она же более всего пришлась бы впору и сегодняшней России. Особо романтичные сионисты, правда, грезили об особом пути для будущего еврейского государства, который бы объединял лучшие качества Запада и Востока (некое еврейское евразийство), однако тот же Жаботинский лишь издевался над идеей гармонического слияния демократии и деспотизма, динамизма и застоя. Уникальность будущего Израиля он видел не в особых социальных институтах, — они должны были быть полностью западными, — но в психологии: не искать любви, но использовать достижения. Этим «третьим путем», собственно, Израиль идет и до сих пор, как-то незаметно уже принятый в избранный круг «цивилизованных держав», но, похоже, этого почти не заметивший.