Энрике обвел их взглядом.
– Что вы видели? Начнем с входа.
– Люди были явно… не из нашего времени, – сказала Зофья.
Северин кивнул.
– Логично, что этот храм гораздо старше острова Повелья. Какое это приблизительно время, Энрике?
Энрике завидовал его спокойствию. Когда он впервые попытался заговорить, слова застревали в горле. Он попытался снова:
– Думаю, шестой век, эти люди, скорее всего, беженцы из Падуи, спасавшиеся от ранних набегов варваров, – выдавил он из себя. – Статуя женщины может быть и старше.
– Женщина? – воскликнул Гипнос. – Она же вся была покрыта перьями!
– Изображения древних божеств всегда сочетали в себе черты животных и человека, – сказал Энрике.
– Ты разглядел ее губы? – спросил Энрике. – Они были сжаты так сильно, как у того, кто изо всех сил пытается не заговорить.
Энрике снова попытался вызвать в памяти образ каменной женщины. Однако теперь воспоминания утратили прежнюю яркость и не вызывали таких сильных эмоций.
– Или петь… – медленно произнес он.
Энрике потер пальцами переносицу, изображение постепенно обретало ясность, однако он пока еще не мог никак это соотнести с тем, что они увидели в пещере.
– Возможно, это была статуя сирены, – сказал он. – Римский поэт Вергилий упоминал о том, что им поклонялись в некоторых районах империи.
Северин постукивал пальцами по столу.
– Но почему именно песня сирены? В чем смысл?
Энрике нахмурился.
– Не знаю… ведь их песни считались смертоносными. Исходя из мифологии, единственный человек, который мог слушать их песни и не броситься в море, был Одиссей, и то только потому, что был привязан к мачте корабля, а его команда заткнула уши воском.
Северин немного помолчал, раскачивая в сосуде жидкую карту, остатки дыма клубились за стеклом.
– Песня сирены – это нечто, что соблазняет нас… нечто прекрасное, что обещает блаженство в смерти, – медленно произнес он. – Какое отношение это имеет к храму под Повельей? Понадобится музыка или достижение какой-то гармонии, чтобы открыть врата?
Энрике уставился на него. Несмотря на всю свою проницательность, он, похоже, забыл об одном-единственном объяснении прямо у себя под носом.
Бюст сирены мог оказаться не чем иным, как предупреждением.
– А что, если сам храм и есть песня сирены, – сказал Энрике. – В таком случае, это будет последняя прекрасная вещь, которую мы увидим перед смертью.
Гипнос и Зофья притихли. Энрике подумал, что Северину не понравится это предположение, однако тот улыбнулся.
– Возможно, это вполне разумно, – сказал он. – Помню, ты как-то показывал мне что-то из славянского искусства, статуэтку существа с женской головой и телом птицы. Нечто похожее на сирену.
– Гамаюн, – подсказал Энрике.
Он помнил эту статуэтку. Размером с большой палец, выполненную из чистого золота. Она была Сотворена, чтобы говорить голосом покойной матери мастера. Интересная, западающая в память вещица. Однако он решил не приобретать ее для коллекции Эдема. Казалось неправильным, если в коридорах отеля станет звучать голос мертвеца.
– Что это за Гамаюн? – заинтересовался Гипнос.
– Птица, делающая пророчества… считалось, что она охраняет врата в рай, – ответил Энрике. – И знает все тайны мироздания.
– Сирена, гамаюн… смерть или рай, – сказал Северин. – Возможно, на Повелье нас ждет и то и другое, в зависимости от наших действий.
– Возможно, – согласился Энрике.
Он чувствовал себя немного глупо из-за своего драматического заключения, однако не считал, что полностью ошибается…
Эта пещера абсолютно не напоминала рай.
– А как насчет скелета у входа в пещеру? – спросил Северин.
Он мерил шагами комнату. Энрике видел, как его рука машинально потянулась к нагрудному карману пиджака, где он обычно прятал свои леденцы, помогавшие ему размышлять. Северин нахмурился, опустив руку.
– Надпись на греческом переводится как «Простите меня», – сказал Энрике.
– Значит, они совершили что-то плохое? – спросил Гипнос.
Энрике вспомнил ледяной грот в Спящем Дворце, надпись, высеченную на глыбе льда специально для них. Но не успел высказать свою догадку, как заговорила Зофья.
– Игра божественного инструмента призовет разрушение, – сказала она.