Если надежда могла издавать звук, то это был он.
Его друзья выглядели замерзшими и несчастными в грязной лодке. Управлявший лодкой рыбак не удостаивал их даже взглядом, торопясь как можно быстрее выполнить свое задание.
– Я доставлю вас на остров как можно быстрее, но не стану вас ждать. Как доберетесь обратно – ваша забота, да поможет вам Бог.
В хлестких порывах ветра Северину чудился голос матери. В твоих руках ключ от врат в божественное. Никого туда не пускай.
Ему было предначертано сыграть на лире.
Спасти Лайлу.
Защитить друзей.
Северин отважился украдкой взглянуть на Лайлу. Ей удавалось выглядеть величественно даже в этой грязной лодке. Она держалась прямо, ветер шевелил мех ее жакета, плотно закрывавшего ее шею, и она бесконечно теребила свой гранатовый перстень. Лайла заплела волосы в косу, но отдельные черные шелковистые пряди вырвались наружу, обрамляя ее лицо. Ее губы были плотно сжаты, и он заметил, что ее смуглая кожа за ночь утратила свой блеск.
Взглянув на нее, он ощутил, как чувства, переполнявшие его душу, нахлынули с новой силой.
Он так часто ошибался, но сейчас у него все непременно получится.
Острова Лидо и Повелья, возникшие вдалеке, становились все явственнее, все больше. Серебристый туман стелился по воде, скрывая силуэты соборов и причалов, и все вокруг выглядело как обиталище призраков.
– Не понимаю, почему этот храм должен находиться на чумном острове, – проворчал Гипнос.
Энрике, закутавшийся в покрытое грязными струпьями одеяло, уставился на них.
– А вы знали…
Гипнос застонал.
– Начинается.
Зофья с любопытством высунула голову из-под непромокаемого куска брезента, собираясь послушать Энрике.
– Слово «карантин» происходит от итальянского «quaranta giorni», что означает «сорок дней», а именно в течение этого времени корабль не должен был приближаться к Венеции, если возникали подозрения, что на его борту есть зараженные чумой. Остров Повелья стал одним из первых лазаретов или карантинных поселений.
– Разве не увлекательно?
Несмотря на моросящий дождь и ледяной холод, Энрике смотрел на них, радостно улыбаясь, в ожидании ответа.
Северин слегка выпрямился. Энрике сомневался в его поддержке. На этот раз он поведет себя иначе.
– Это потрясающе! – воскликнул он, хлопнув в ладоши.
Все уставились на него.
Слишком поздно он понял, что его поведение выглядело наигранным.
Он взглянул на Энрике. Впервые историк выглядел так, словно пытался не выругаться, а… едва сдерживал смех.
– Как поучительно, – выдавила из себя Лайла.
– А почему именно цифра сорок? – спросила Зофья.
– Этого я не знаю, – ответил Энрике.
Зофья нахмурилась, снова скрываясь под брезентом.
– У меня такое ощущение, что я подхвачу чуму, если как можно скорее не сойду с этой унылой лодки, – пробормотал Гипнос.
В конце концов лодка причалила к берегу рядом с любопытной статуей ангела с согнутыми крыльями, сложенными вокруг головы. Как только рыбак бросил якорь, статуя раскинула крылья и вытянула каменную руку, указывая в сторону Венеции. Послание было вполне ясным:
Убирайтесь.
На первый взгляд Повелья не показалась Северину местом, где обитают призраки. На земле была обычная грязь, а не пепел. Многоголосое карканье воронов раздавалось из замурованных гротов и с верхушек деревьев, старая колокольня внимательно наблюдала за островом.
Но это только на первый взгляд.
Чем дольше Северин разглядывал остров, тем сильнее это ощущал. Тяжелое оцепенение. Словно ледяная пустота заполняла душу и тело изнутри, когда они окончательно утратили слезы, молитвы и мольбы.
Волосы встали дыбом у него на затылке.
Он внимательно оглядывался по сторонам, напряженно прислушиваясь.
В рюкзаке за спиной он ощущал тяжесть факелов и припасов, которые они взяли с собой, а также острый край золоченого футляра с сосудом, скрывавшем в себе когда-то Сотворенную разумом карту Повельи. Ее содержимое растворилось в них пятерых, уже начиная увлекать их сознание по заросшей сорной травой тропинке в сторону маячившего впереди остова бывшего карантинного барака. Однако никто из них не пошевелился.
Все обернулись к Лайле, внезапно охваченные молчаливым пониманием. И хотя Северин много говорил о своих мечтах, которые хотел воплотить ради них всех, пытаясь объяснить, что произойдет, когда он наконец сыграет на божественной лире на алтаре храма, он вдруг увидел, что не его лицо преображается от божественного света.