– Плохие вести? – Ассистентка поставила на пол деревянную раму, которую несла.
– Нет. Не могу сказать точно… Это от одной старой подруги. Из Парижа.
Она картинно вздохнула. Сотрудница галереи мистера Розенберга была очень эмпатичным человеком. Такие люди могут обнять безо всякой причины, а стоит им заподозрить, что у вас что-то случилось, они возьмут вас за руку. Мне нравилось это качество и то, что ее руки, бледные и худые, напоминали об Ане.
– Париж. Я бы с удовольствием съездила однажды. Вы же там были, не так ли?
– Да. Была. – То еще было времечко. – Мы почти закончили. Может, на сегодня все?
Мне требовалось подумать о телеграмме и принять решение.
– Но мы должны оформить выставку к понедельнику.
Ассистентка выглядела более встревоженной, чем обычно: мы готовились к моей первой выставке в знаменитой галерее Розенберга, и к этому нельзя было относиться легкомысленно. Мне доводилось участвовать в нескольких групповых выставках и даже продать пару картин, но, если в этот раз все пройдет хорошо… это станет большим шагом.
Лиз взглянула на телеграмму, которую я все еще держала в руках.
– Ну хорошо, – согласилась она. – Закончим завтра. Отправляйтесь домой.
Точно такие же слова сказала мне Скиап много лет назад. Жизнь делилась на рефрены, возвращая меня в прошлое.
Эхо ее фразы не испугало меня, однако перечитывание телеграммы наводило ужас. Приезжай в Париж. Нам нужно увидеться. Точно так же писал мой брат Чарли шестнадцать лет назад.
Конечно, я поехала – в обоих случаях было невозможно поступить иначе. Когда Лиз начала прибираться, я нашла клочок бумаги и принялась составлять список, необходимый для любого сложного путешествия, совершаемого в напряженное время. Я останусь на открытие, а потом полечу на самолете в Париж. На самолете! До войны океан был заполнен пароходами, курсирующими туда-сюда; теперь же люди путешествовали по воздуху. Дешевле. Быстрее. Скиап была одной из первых, кто совершил трансатлантический перелет, ей нравилась возможность завтракать в Париже в понедельник, а во вторник уже быть в Нью-Йорке.
Лиз сложила стремянку и еще раз озабоченно посмотрела в мою сторону поверх своих очков, которые всегда носила очень низко. Так же делала Коко Шанель, когда думала, что ее никто не видит.
За окном галереи на Мэдисон-авеню бурлила жизнь: Нью-Йорк оправился после войны. Полки магазинов по соседству были забиты; витрины «Бонвит Теллер», «Мэйсис» и «Хенри Бендел» выглядели роскошно. Город стал сильнее, чем когда-либо, как больной гриппом, который после нескольких дней, проведенных в постели, проснулся и внезапно обнаружил себя здоровее. Мамы и няни гуляют с сытыми детьми, на женщинах новые послевоенные пальто и платья, в основном «Диор» или его копии, и новый образ включает в себя километры ткани на пышных юбках, говорящие о богатстве и процветании, и узкую талию, добавляющую женственности.
Женщины на Мэдисон-авеню выглядели такими веселыми в своих новых нарядах, мода на которые должна была вернуть миру величие или, по крайней мере, нормальную жизнь. Одежда – это не просто одежда, учила меня Скиап. Это настроение, желания, качество нашего внутреннего мира и наши мечты, выставленные напоказ. Внешний вид женщины становится символом мечтаний и надежд целого поколения. По словам моей подруги, одежда – это алхимия, философский камень. Вторая кожа, которую мы вправе выбирать, преображающая сила искусства, которую мы носим на спине.
Во время войны женщины заполняли нехватку рабочих рук на заводах по производству боеприпасов, проводили одинокие ночи на крышах небоскребов, прислушиваясь к злобному рычанию мессершмиттов. Некоторые ухаживали за ранеными в Нормандии или Арденнах. Теперь все закончилось. Женщины сидели дома, создавали семьи. Нью-Йорк был полон младенцев и колясок, а благодаря новым бюстгальтерам женская грудь стала такой же пышной и точеной, как оружие.
Но время от времени мимо окна проходили и женщины с иным выражением лица, заставляя меня вздрагивать: потеря нарисовала темно-синие тени вокруг их глаз перманентным маркером. Мое лицо выглядело точно так же во время войны, когда я открыла свою телеграмму со словами «С горьким сердцем сообщаем вам, что…»
Я смотрела в окно галереи, пока Лиз не вышла из кладовки, позвякивая ключами. В следующий раз, когда я посмотрю в окно, передо мной будет не Мэдисон-авеню, а Вандомская площадь, вид на которую открывался из бутика Скиап в том элегантном и знаменитом округе Парижа, который охранял Наполеон с высоты своей колоннады. Наполеон и его маленькие солдатики. Вот только без Чарли. Без Ани… и без многих других.