«Они ничего не хотят знать... они ослеплены... ненавистью,— думал Алексей Алексеевич.— Если человек дошел до того, что возненавидел свой народ... он потерян для жизни... дело его проиграно... Нет, это не те люди, какие нужны России. Слова тратить бесполезно. Во всем виноваты мы, старики. Мы...»
Брусилов встает со стула. Полковник вскакивает, оправляет ремень на толстом животе. В глазах недоумение.
— Какие будут, ваше высокопревосходительство, приказания? — спрашивает он испуганно. Что-то не понравилось знаменитому генералу — полковник это чувствует. Но что?
— Никаких,— отвечает Алексей Алексеевич и, не подымая глаз, идет из комнаты.
Он идет медленно, опираясь на палку. Перед ним расступаются. Ноги Алексея Алексеевича с трудом отрываются от земли. Ему тяжко...
III
Два года он жил частной жизнью. Его оставили думать свою тяжелую думу. Всего трудней было человеку действия бездействовать. Работу в штабе Брусилову заменило собирание и подборка материала. С семи часов утра, как обычно, Алексей Алексеевич садился за рабочий стол, раскладывал старые, сослужившие свою службу карты-десятиверстки, начинал сызнова изучать их. Рылся в приказах, донесениях, письмах. Ему удалось сохранить свой архив. Алексей Алексеевич знал, что эта работа когда- нибудь пригодится молодому поколению воинов. Ему не хватало коня. Старому кавалеристу нужен был конь, чтобы почувствовать себя полноценным. Иногда, прогуливаясь по улицам, он встречал конников и долго смотрел им вслед. Однажды он не удержался и распек одного за мешковатую посадку.
Конник удивленно поглядел на худенького, маленького старичка, стоящего на тротуаре с палочкой в руках.
— Ишь ты, какой шустрый!.. Учить нашелся... сам бы попробовал!
Конник не успел тронуть повод. Прихрамывающий старичок быстрым движением оказался рядом с конем, легким привычным взмахом ладони провел коня по загривку, перехватил повод, сказал твердо:
— Слезай!
Красноармеец с растерянной улыбкой покорно спрыгнул на мостовую. Старик сунул ему в руку свою палочку и одним махом оказался в седле.
— Смотри, — сказал он просто и показал, как надо держать повод, носки в стременах, как сидеть в седле, чтобы облегчить коню тяжесть своего тела. Потом легким аллюром пустил коня по Тверской.
Опамятовавшись, парень в буденовке припустился за ним:
— Эй, эй, ты! Постой!
Когда Брусилов остановил коня, лицо его было по-молодому счастливое. Он улыбался, седые усы распушились победно.
— Это, ты знаешь...— начал было запыхавшийся парень, но примолк и тоже счастливо улыбнулся безусыми пухлыми губами.
Алексей Алексеевич слез, еще раз провел ладонью по холке коня, прихлопнул по крупу.
— Добрый конь, — сказал он, — береги! — И протянул парню руку. — Спасибо. Как тебя зовут?
— Ватутин, — ответил конник. Он принял рукопожатие старика с уважением. — Небось товарищ тоже конник? — сказал он.
— Да,— ответил Брусилов и медленно пошел своей дорогой.
Он только теперь почувствовал поясницу, Она полегонечку начинала болеть. Но Алексей Алексеевич все еще тихо и счастливо улыбался и шевелил ноздрями, ловя ускользающий запах конского пота.
IV
Он остался один. Старые друзья, добрые знакомые, соратники, люди одного с ним круга, уезжали из Москвы, пробирались на юг, скрывались.
— Если вы не хотите идти с нами, то хотя бы оставили «товарищей»,— говорили они с явным осуждением. — Мы понимаем, что вы больны, не способны к действию, но что же мешает вам уехать за границу? Мы устроим вам это.
Уговоры становились все более настойчивыми. Жизнь в Москве все менее способствовала успокоению, условия быта осложнялись, отнимали уйму времени. Жить только прошлым Брусилов не умел и не хотел. Вспоминая, он смотрел вперед. Друзья и знакомые покидали его с заупокойными причитаниями. «Быть России пусту», — говорили они, полагая, что их отсутствие обезлюдит страну. «Если не Алексеев... если не Деникин... если не Колчак... если не Врангель...» Они заменяли одну фамилию другой, но в каждой им чудился спаситель на белом коне. Брусилов знал всех этих «спасителей». У них были у каждого какие-то свои качества, но, принимая на себя роль «спасителей отечества», они теряли и эти качества, потому что затевали спор с гигантом. У этого гиганта мало было оружия, не хватало хлеба, но он шел вперед с верой в свою правду...
— Да, да, да! Он один знает, куда идет, к чему стремится, и никого не зовет себе на помощь,— отвечал всем Алексей Алексеевич,— и потом, с первого дня революции я твердо решил не отделяться от солдат и оставаться в распоряжении русской армии, пока она будет существовать...
— Она не существует,— с презрительной улыбочкой отвечали ему.
— Есть народ — есть армия. Теперь, как никогда, она неотделима от народа... Ей только нужна дисциплина, организация... Найдутся люди, которые позаботятся об этом... И они уже позаботились.
— Предложите им свои услуги! — издевались над ним его возмущенные «друзья».
— Я на это не имею права,— спокойно возражал Брусилов,— мне должны верить, чтобы подчиняться... Но как бы там ни было,—-твердо заканчивал эти споры Алексей Алексеевич,— я считаю долгом не бросать своего; народа и жить с ним, чего бы это ни стоило. Чего бы это ни стоило! — повторял он жестко, как в те времена, когда ему приходилось настаивать на выполнении самой жесткой директивы.
— Это далеко не конченый человек,— говорили, уходя от него, собеседники,— и если бы он захотел...
— Э, старый упрямец! — ставил точку наиболее решительный и безнадежно махал рукой. — Уговаривать его«— зря потраченное время, господа.
А Алексей Алексеевич, отходя ко сну, с трудом стаскивая с больной ноги кавказский сапожок, говорил жене со слабой улыбкой:
— Они думают, что я продался... И это бывшие мои друзья... мои подчиненные, которым я доверял!.. Мне это очень больно... но иначе, верь мне, поступить я не могу, хотя бы это стоило жизни...
Надежда Васильевна придвигалась к мужу и молча брала его за руку. Губы ее дрожали, глаза делались влажными.
— Скитаться за границей в роли эмигранта я не могу...
Он выпрямлялся и презрительно, вздернув голову, как говорил с командиром, позабывшим воинскую честь, вскрикивал:
— Не считал, не считаю для себя возможным и достойным.
V
И наконец настал его час. В 1920 году, когда родине угрожала опасность новой интервенции, Брусилов выступил со всей присущей ему прямотой и искренностью в печати. Он обратился с письмом к народу и с воззванием к бывшим офицерам.
«В этот критический исторический момент нашей народной жизни,— писал он,— мы, ваши старые боевые товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности к родине и взываем к вам с настоятельной просьбой... добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию на фронт или в тыл, куда бы правительство советской рабоче-крестьянской России вас ни назначило, и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить ее расхищения, ибо в последнем случае она безвозвратно может пропасть, и тогда наши потомки будут нас справедливо проклинать я правильно обвинять за то, что мы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли свой родной русский народ и загубили свою матушку Россию».
Воззвание сыграло свою роль. Значительная часть офицерства пошла регистрироваться в Красную Армию.
Назначенный председателем Особого совещания при главнокомандующем всеми вооруженными силами республики, Брусилов отдал все свои знания делу разгрома врага.
Он был снова на коне.
VI