Затем резко встала, взяла сына на руки и пошла с ним вниз, шепча что-то совсем непонятное Кириллу малому:
— Ну, что будет… то и будет… Арнольдов! — позвала она. — Давайте в теннис…
10
Кирилл Ждаркин сидел у себя в комнате.
Он решил сегодня, накануне больших торжеств по случаю двадцатилетия Октябрьской революции, провести весь день на даче, чтобы передохнуть. За последнее время было много работы и по производству — заводам надо было во что бы то ни стало перевыполнить программу, — и по подготовке к празднику. Кирилл из практики уже знал, что планы празднеств часто срываются. Но все-таки надо было многое продумать, определить, взвесить. Прежде всего было решено — это диктовалось самой жизнью — не обосабливаться от окружающих заводы районов, ибо из этого все равно ничего не выйдет: в празднестве примет участие буквально все население, а население окружающих колхозов давно уже перепуталось, породнилось с населением заводов, да и, кроме того, многие колхозники принимали участие в постройке заводов. Поэтому было решено устроить один «Большой праздник», как предложил Кирилл. Рабочие семьи отправились в гости к колхозникам, а многих колхозников с семьями пригласили на заводы. Праздновать решили на открытом воздухе — в лесах, на озерах, на реках, так как дни стояли солнечные, теплые, и обязательно жечь костры. На это пришлось выделить около ста человек распорядителей. Тут выяснилось, что кооперативные органы «завезли» недостаточное количество вина.
— Что ж, вы думаете, водичкой пробавляться будут? Экие, право! — Кириллу и здесь пришлось нажать.
Дел было много, и сегодня Кирилл решил передохнуть, чтобы завтра в десять утра уже быть на торжестве.
На торжество обещал приехать Сергей Петрович Сивашев. Он приедет на металлургический завод, и отсюда все орденоносцы вместе с Сергеем Петровичем и Кириллом на машинах отправятся по колхозам. А вечером все соберутся на перевале.
Кирилл сидел за столом над книгой, а на подоконнике горланил, «наяривая» какой-то вальс, патефон.
«Да. Вон они играют в теннис. — Кирилл посмотрел на теннисную площадку, где гонялись за мячом Стеша и Арнольдов. — А ты что ж? Отщепенец, что ль? Надо же кончать в конце концов».
В комнату вошел Кирилл малый. Он взял трубку телефона и заговорил:
— Васю мне. Ну, Крюкова. Вася? Я сегодня не приду: у меня некогдный день. Некогдный… — и, положив трубку, сказал, обращаясь к отцу: — Вот еще тюря. Как я к нему пойду, когда дядя Павел у нас будет. Он, папа, какой? У него ручищи-то, поди-ка, ух, какие! Сильные?
— А вот увидишь. А это что за некогдный день?
— Ну, значит, занят я.
Отец расхохотался:
— Значит, некогдный? А пальто примерял?
— Примерял. Хорошо. Только… — И Кирилл малый побежал к двери.
— Ты куда?
— Я пальто повесил в прихожей. Сопрут еще.
Отец снова хохочет:
— Как сопрут? Кто сопрет?
— Зайдут и сопрут. Шакалки.
— Не сопрут. Послушай, — Кирилл-отец покраснел. — Дядя Иосиф вчера у мамы в комнате был?
— Был.
— А что они там делали?
Кирилл малый подумал и проговорил:
— Мы с дядей Иосифом в биллиард играли… на под-стол.
— Это как на под стол?
— А кто проиграет, тот под стол лезет.
— И кто же лазил?
— И он и я.
— А мама?
— А мама смеялась, раскатывалась.
— А о чем они еще говорили?
Кирилл малый втянул подбородок, подражая Кириллу большому, и, заложив руки на поясницу, прошелся по комнате:
— Что они еще говорили? Дай-ка припомню. Про часы. Ты отдал мастеру часы, а мастер обидел маму… и мама плакала.
Кирилл большой чуть не вскрикнул:
— Часы? Про часы? А ну, еще, еще что?
Сын тронулся к двери:
— Я пойду. А то сопрут пальто.
А отцу стало до тошноты омерзительно: в нем все перепуталось — и любовь к Стеше, и ненависть к ней за то, что она рассказала Арнольдову про часы, и стыд за допрос сына.
«Пойду и объяснюсь», — решил Кирилл и направился к теннисной площадке.
Он шел вялым шагом, опустив руки. В длинной вышитой рубашке, неподпоясанный, с расстегнутым воротом и в туфлях на босу ногу, он казался не только растерянным, но и старым.
— Ты отработался, Кирилл? — спросила Стеша, ловко отбивая мяч.
— То есть как отработался? — поняв ее по-другому, спросил Кирилл. — Мне надо поговорить с тобой. Не уделишь ли минут десять?
— Что ж, — сказала она и глянула в сторону Арнольдова. — Раз приказывает владелец дачи… а мы — гости, — и пошла с ним в ногу к сосновому бору.
Слова Стеши выбили из него все, и он окончательно понял, что он для нее чужой, что между ними ничего уже нет и говорить ей о каких-то своих чувствах — значит стать навязчивым и смешным. Они шли рядом и молчали.
— Стеша. Скажи. Ты его любишь? — наконец проговорил он.
— Кого?
— Ну, кого… кого… — Кирилл еле подавил в себе вспышку гнева. — Его… Арнольдова. Надо сказать правду. Ведь так дальше нельзя. Я ведь тогда тебе все сказал.
Стеша долго думала. Она смотрела себе под ноги, на то, как темнели от росы ее беленькие туфли. Затем подняла голову, резко тряхнула ею.
— Да. Я его люблю, — и сделала несколько шагов в сторону, точно испугавшись, что вот сейчас Кирилл ударит ее. — Да, да… я люблю… очевидно.
У Кирилла перехватило дыхание, он побледнел и зашатался, затем, страшный, озверевший, сделал шаг к ней.
— Да-а? Значит, все?
— Что все?
— И ты думаешь, после этого мы можем находиться в одном месте? — выкрикнул Кирилл и смутно подумал: «Батюшки! Какое это страшное чувство. Зачем я так волнуюсь?»
— Почему же нет?
Стеша улыбнулась краями губ. Кирилл не понял, что это было: превосходство ли над ним, или издевка.
— Почему же нет? — повторила Стеша. — Да. Я его люблю… как человека.
Кирилл глубоко вздохнул. Ах, если бы он посмотрел на себя со стороны — какой у него был глупый вид и какой он был дуралей в эту минуту.
— Ну, хорошо. Ты его как человека, а он тебя? Ну, вот позавчера я видел, как он тронул тебя рукой и вот так провел ладонью по твоему плечу. Это что?
— Ну, нет. Он простой и хороший. Не говори про него мерзостей. Да и не помню я, чтобы это было. По-моему, этого вовсе и не было.
— Значит, я вру?
— Не врешь, а ошибаешься.
— Но я же видел. И глаза у тебя, при этом засверкали.
— Не помню.
— Ну, как это — не помню?
— Не помню, и все.
У Кирилла снова поднялась волна гнева, и кто-то другой, не Кирилл Ждаркин — строитель завода, а кто-то другой, чужой, только что пришедший откуда-то, толкнул Кирилла, и рука у него поднялась, и ему страшно захотелось за «не помню» ударить Стешу по лицу.
«Ну, что ты… что ты?» — еле сдержал он себя и хрустнул пальцами.
Чуть успокоившись, спросил:
— А жить бы с ним ты могла?
— Это что — жить? Как жить?
— Ну, что ты из себя малютку разыгрываешь, — раздраженно бросил он.
— Могла бы, — ответила Стеша и повернула обратно. — Нам надо держаться ближе к даче: я ведь с тобой не справлюсь одна.
И эти слова привели Кирилла в себя. Ему вдруг стало стыдно за свой гнев, и он тихо проговорил:
— Я тебя очень прошу говорить со мной, как с больным. Пойми меня… и не крутись.
— Ага! «Не крутись»! Но я только пустила в ход наше женское оборонительное средство. «Не знаю», «не помню» — дали ведь вы нам. Вы! Владельцы. Ты вот кичишься: «Я пришел и сказал тебе тогда все». Ты пришел и сказал? А вот могла ли я тебе об этом же, допустим, если бы со мной оно случилось, прийти и сказать все? Ну-ка, товарищ Ждаркин, отвечай. Что бы ты со мной сделал? — Она несколько секунд молчала. — Хвалишься: какой я правдивый. Пришел и сказал. А вот я еще только намекаю на правду, а ты уже готов меня схватить за глотку… На вашу физическую силу мы отвечаем увертками. Понял? А теперь вот тебе правда, Кирилл: я люблю его. — И она прибавила шагу, точно убегая из бора.