По всей видимости, это стремление и заставило его искать поддержки Брута, который к лету 47 года успел добиться помилования для многих ссыльных приверженцев Помпея.
Как складывались их отношения в эти годы?
Официально их знакомство состоялось благодаря переписке по делу кредитора Скаптия, начавшейся, когда Цицерон сменил Аппия Клавдия Пульхра на посту наместника Киликии. Закончилось оно ссорой, и Цицерон даже написал Аттику, что не желает дружбы Брута, ибо тот его разочаровал.
С тех пор прошло почти пять лет, и понемногу их взаимоотношения наладились. Они не стали теплыми, но оставались корректными.
Не исключено, что Брут по прямой или косвенной просьбе Цицерона участвовал в устройстве его встречи с Цезарем, имевшей место летом 47 года в Тарснте. Во всяком случае, едва получив разрешение вернуться в Рим, Цицерон начал активно искать сближения с Брутом.
Что им двигало? Хитрая политическая игра, в результате которой он надеялся повернуть Брута против его покровителя, повторить — на сей раз с успехом — тот же ход, что использовал в деле Веттия? Или он рассчитывал убрать Цезаря и восстановить прежние порядки, но так, чтобы самому остаться «чистеньким» — иными словами, заставить других таскать для него каштаны из огня?[54]
Брут не принял этой игры. Слишком давно наблюдал он за Цицероном, видел, на что тот способен, и успел утратить к нему всякое уважение — и как к политику, и как к личности. Но он не мог не видеть в нем человека выдающегося ума, наделенного огромным жизненным опытом, мастера эпистолярного жанра, автора злых и тонких острот. О таком собеседнике можно только мечтать, если предстоит провести двенадцать бесконечных месяцев в дождливом и туманном Медиолане, в самом сердце Цизальпинской Галлии, которую римляне считали кельтской провинцией Италии.
Действительно, дни здесь тянулись долго, а работы было мало. Обстановка в провинции оставалась спокойной, с текущими заботами справлялись подчиненные Бруту чиновники помельче. Он в основном занимался тем, что вершил правосудие, стараясь учитывать интересы италийских галлов, но помня, что эта провинция в течение 10 лет находилась под управлением Цезаря, который прекрасно разбирался в местной обстановке, а значит, спросит с него со всей строгостью компетентного начальства. Получив свободу чинить суд и расправу, Брут быстро доказал окружающим, что он не зря приходится племянником неподкупному Катону. Вскоре уже весь Медиолан знал, что новый легат-пропретор не из тех, кого можно склонить к чему угодно, сунув взятку[55].
54
Эта мысль принадлежит блестящему историку Гастону Буасье, который очень не любит Цицерона и называет его «вероломным ловкачом». На наш взгляд, принять эту версию значило бы оказать Цицерону слишком много чести, а Брута считать наивнее и глупее, чем он был на самом деле. (Буассье никогда не высказывал такой мысли; он является горячим поклонником и апологетом Цицерона. — Прим. науч. ред.)
55
Утверждая, что Брут оставил по себе в Цизальпинской Галлии самые светлые воспоминания, Плутарх в качестве доказательства приводит следующий факт: по окончании срока его полномочий жители Медиолана воздвигли в его честь прекрасную статую с ярко выраженными чертами портретного сходства. Современных историков этот аргумент не убеждает: они иронически отмечают, что подобной чести удостаивался любой наместник, и зачастую случалось, что тот из них, кого народ ненавидел с особенной силой, получал больше всего изваяний. Допустим. Тем не менее пять лет спустя, когда Брут уже погиб, а его имя было запрещено упоминать в любом уголке империи, жители Медиолана не потрудились убрать с пьедестала его изваяние, хотя этого требовала простая осторожность. Они не сделали этого даже в ожидании приезда Августа, ненависть которого к Бруту ничуть не утихла с годами. Видимо, они действительно хранили верность памяти человека, которого считали своим другом и благодетелем.