На быстрый ответ надеяться не приходилось: письма тогда шли по пять-шесть недель.
Начатое дело я со спокойной совестью человека, выполнившего свой долг, запрятал поглубже в ящик Гельтура: я рассчитывал, что вернусь к нему только месяца через два, чтобы подшить ответ на запрос. Но достать дело из ящика пришлось уже на следующий день.
Несколько бойцов из полка, в котором служил Духаренко, посланные в тыл за фуражом, неожиданно натолкнулись на «пропавшего без вести» в небольшой деревушке Серебрянке, километрах в пятнадцати от части. С рюкзачком за плечами он бодро шел по направлению к фронту.
Духаренко был навеселе, с бойцами разговаривал смело, хвастал своими успехами у местных женщин и уверял, что за выдающийся боевой подвиг командование предоставило ему двухдневный отпуск. Бойцы выслушали Духаренко, не поверили и привели с собой.
Я допрашивал Духаренко у себя в кабинете, если только так можно назвать то постоянное место, где я обычно жил и работал, приезжая в полк.
Это был самый обыкновенный блиндаж с земляным полом, присыпанным красноватым песком, и трофейной чугунной печуркой в углу. Посредине блиндажа — вкопанный в землю столбик с прибитой к нему сверху грубо сколоченной крышкой: мой рабочий стол. Высокие нары, щедро устланные лапником, три нескладные табуретки и лампа-молния под потолком — вот и вся «мебель».
Но ведь о блиндажах судят не по нарам и табуреткам. Три наката толстенных бревен, обшивка стен, ступеньки — все это было сработано прочно и добросовестно. В таком блиндаже даже прямого попадания снаряда можно было не опасаться.
Разговор у нас с Духаренко примерно такой:
— Как вы очутились в этой деревне?
— Сперва пешком, а там на попутной.
Ответ издевательский.
— Вы знаете, как называется ваш поступок?
— Да как он называется? Ушел, и все.
Его благодушие раздражает. Я сурово говорю:
— Нет, в наших законах есть более точное определение для таких действий — дезертирство.
— Ну, это вы зря, гражданин следователь, — усмехается Духаренко. — Если бы я захотел дезертировать, я бы в Ташкент драпанул, а то куда подальше. Вы же знаете: я назад шел.
Что ж, в его словах есть своя логика. Но и двухдневная самовольная отлучка — тяжелый проступок...
— Почему вы самовольно ушли из части?
— Надоело. Сиди тут и жди, пока какой-нибудь фашистский вшиварь тебе пулю промеж глаз влепит или бомбой трахнет. Развлечения никакого. А в деревне этой у меня баба знакомая, Фроська. Когда я на фронт с маршевой топал, мы там заночевали. Дай, думаю, смотаюсь к ней в гости на ночку, пока в резерве стоим...
— Собрались на ночку, а уже двое суток гуляли?
— Это верно, лишек перехватил. Да вы, гражданин следователь, напрасно сомневаетесь. Хоть так, хоть этак. Все равно ж назад шел.
Медленно перелистываю бумаги, разложенные на столе. Вот акт задержания, список вещей и документов, отобранных у Духаренко. Они написаны на листках ученической тетрадки корявым почерком старшины роты, к которому вначале был доставлен «пропавший» солдат.
А вот и сами документы. Я перебираю их. Солдатская книжка, какие-то справки...
По списку документов должно быть девять. Я пересчитываю — девять. Значит, все в порядке.
В конце концов я решил, что следует, не мудрствуя лукаво, записать все показания Духаренко и кончать дело. Ведь от меня теперь требуется только это...
Наутро я выехал в прокуратуру. Трофейная кобыла с романтическим именем Эльма, стихийно переименованная ездовыми в Шельму, осторожно ступала по рыхлому уже насту.
Откровенно говоря, я был, в общем, доволен собой.
В конце концов по-настоящему работать с Духаренко я начал лишь вчера, а уже сегодня дело оформлено. Есть показания старшины и солдат, задержавших «пропавшего без вести». Есть показания самого Духаренко... Нет, дорогие профессора, не зря вы ставили отличные отметки студенту Кретову! И пусть пока дела попадаются мне на редкость нудные — попадется же когда-нибудь настоящее? Эх, скорее бы!..
Дорога повела вверх, на поросшую кустарником высотку. В это время сзади, из молодого ельничка, подряд, с короткими интервалами ударило несколько ружейных выстрелов. Эхо я уже не услышал: оно растворилось в растущем рокоте моторов самолета. Так и есть — «рама»... Это чертов «фокке-вульф» чуть не каждый день прогуливается над нашими позициями. Он действительно похож на раму, потому наши бойцы и произносят с такой ненавистью это безобидное слово.
В прокуратуре я застал одного Гельтура. Хранитель нашей канцелярии не без ехидства приветствовал меня: