— Сеар[77]!
Это был молодой человек двадцати с небольшим лет, несколько эксцентричного вида, с худощавым лицом и глазами навыкате.
— Анри Сеар, служит в военном министерстве, горячий приверженец Золя, — сказал Мендес, представляя его Мопассану.
— Ну, а кто не является приверженцем Золя?
— Хо! — расхохотались присутствующие. — Поспрашивай буржуа.
— Я имел в виду разумных писателей, — пылко ответил Сеар.
— Он прав.
Разгорелся ожесточённый спор. Сеар и Гюисманс бурно превозносили Золя, Мендес возражал из любви к словесным баталиям, Кладель издавал рычание и лающие звуки, словно пас отару овец. Мальчик-рассыльный то и дело приносил Мендесу новые гранки, а молчаливый молодой человек забирал их со стола. Короткий перерыв в споре настал, когда появился ещё один визитёр.
— Бурже[78]! Входи-входи. Послушай.
— К сожалению, некогда. Ужасно опаздываю. — Нарядно одетый Бурже со спадающим на лоб локоном поднял руки. — Мендес, можно поговорить с тобой наедине?
Тот и другой вышли в коридор.
— Кто он? — спросил Ги у Гюисманса.
— Поль Бурже? — Гюисманс улыбнулся. — Поддерживать Золя он бы не стал. Это бывший учитель. Несколько лет назад издал книгу стихов. Любит богатство. Фешенебельность. Респектабельность. И, что хуже всего, настроен в конце концов стать членом Академии.
Мендес с развевающимся огромным галстуком быстро вернулся, и спор начался вновь.
— Единственное, о чём стоит писать, — сказал Мендес, — это инцест и половые извращения.
— Он это всерьёз, — пролаял Кладель. — Подождите, пусть прочтёт вам главы из романа, который пишет.
— Мендес, как он называется?
— «Безумства любви»!
Все рассмеялись и бросились к столу Мендеса за гранками и книгами, которые можно было унести и прочесть. Сеар сказал Ги:
— Может, как-нибудь поужинаем вместе?
— С удовольствием.
Кабачок матушки Машини на углу улицы Пюже на Монмартре представлял собой неприглядное заведение с низким потолком. Пятеро друзей — Ги, Гюисманс, Сеар, Алексис и молодой человек по имени Леон Энник — избрали его из-за царящей там зловещей атмосферы. Матушка Машини подала им полусырое мясо и терпкое красное вино; столы и сиденья были покатыми, керосиновая лампа коптила. Был четверг, в этот день они обычно собирались у Золя на улице Сен-Жорж, возле Клиши.
— Господи, худшей жратвы во всём Париже не сыщешь. — Гюисманс поднял жилистый полусырой кусок мяса. — Посмотрите.
— Вот это натурализм!
— Мясной бунт так_же важен, как бунт в литературе.
— Эй, матушка! Ещё конины сюда!
— Мопассан — нет. Хватит!
— Я считаю, — заговорил Энник, — что нужно разоблачать ханжество и социальное лицемерие во всех их проявлениях. Поэтому недостаточно разрушать легенды, как сделал Золя в...
— Вот против этого взгляда на Золя как на разрушительную силу мы и боремся! — воскликнул Сеар.
— Я хотел бы написать роман, который привёл бы в дрожь поставщика этого мяса, — сказал Гюисманс.
— Все эти буржуа, клянущие Золя, не могут понять, что он аналитик. Столь же логично винить хирурга, вскрывающего гнойник.
— Вот-вот! Как только писатель разоблачит человеческий порок, он становится виновным в непристойном обнажении.
— Натурализм — высшее слово в искусстве. А, Мопассан?
— Нет, будь я проклят, если это так, — ответил Ги.
— Что?
— Я не признаю натурализма, — сказал Мопассан. — Как и реализма или романтизма. Это просто слова.
— Золя таким образом не отвергнешь.
— Господи, — заговорил Ги, — отвергать Золя может только круглый дурак. — Это великолепная, блестящая, необходимая миру личность. Однако манера его — лишь одна из форм искусства. Манера Гюго — другая форма того же искусства. И я не хочу разглагольствовать дальше на эту тему!
— Золя утверждает, — сказал Гюисманс, — что личности людей, которых мы выводим в книгах, определяются детородными органами. Такова литература.
— Флобер говорит, что детородный орган — центр всех человеческих свойств!
Они продолжали шутить, спорить, и это доставляло им огромное наслаждение. Ги чувствовал себя здоровым, полным сил. Последние месяцы он усердно трудился — подбирал слова, прилаживал друг к другу, строил фразы, шлифовал, зачёркивал их и начинал всё снова. Завершил две пьесы, которые театральные друзья Пеншона отвергли, и, не унывая, принялся за третью. Он был усердным учеником Флобера и, когда тот уехал в Круассе, посылал ему свои рукописи. Возвращались они с поправками, замечаниями, флоберовскими восклицаниями и нередко с пространными письмами, где давались советы.
78