— Ги, отдай. Я же просила не трогать...
Лицо её мило раскраснелось.
— Для кого же ты это пишешь?
— Для журнала «Мир женщины», раз ты так настаиваешь. Авар знаком с главным редактором — это мистер Оскар Уайльд[103].
— Что?! Оскар Уайльд редактирует «Мир женщины»?
Ги запрокинул голову и громко рассмеялся.
В ту ночь на пляже Этрета состоялось странное погребение. Крамуазон сказал им, что в воскресенье вечером в городе умер индийский принц, и тело его по национальному обычаю сожгут. В полночь они стояли на вершине большого утёса и смотрели, как внизу на пляже пляшет под ветерком пламя, освещая приближённых и слуг принца, сидящих неподвижно, словно изваяния, и рыбаков, тронутых и взволнованных языческой чужеродностью происходящего.
Ги и Клем возвращались обратно в бледном свете луны. Тропинка была пуста, шагов их по мягкой земле почти не было слышно. Сзади долетал шорох волн. У ворот Ла Гийетт Ги остановился.
— Подожди минутку, не входи.
Спутница молча взглянула на него. Он сказал:
— Клем, я благодарен тебе. Благодарен за твою любовь, я твой вечный должник. Запомни.
— Ги, не надо. — Она приложила палец к его губам. — Мы оба любим друг друга.
Он хотел сказать ей ещё о многом — о поисках в своём сердце, о пустой пугающей тьме, которая окружала его и манила к себе подобно длинным ночным бульварам в газовом свете со стоящими вдоль них острозубыми вампирами-шлюхами, об ужасе мальчика, видевшего, как отец избивает маму в аллее парка. Но позволить пасть своим защитным барьерам? «Каждый защищает себя», — сказал он однажды Клем. Поняла ли она, что имелось в виду? Что опаснее всего радостные минуты, когда ты любишь всех, все живые и страдающие создания? Существует потайное «я», стоит ему раскрыться, и мировое зло его уничтожит. А ты ощущаешь вокруг себя пустоту, хотя твоё сердце колотится, объятия раскрыты, губы ищут — кого? кого? — кого угодно, лишь бы не быть совершенно одиноким. Вы в какой-то степени со мной, Клем, Эрмина, Эммануэла, — ваши мысли, ваше время принадлежит мне. Но даже когда губы соприкасаются с губами, потайное «я» остаётся в одиночестве.
Ги взял Клем за руку.
— Пойдём.
Потом Клем уехала. Возможно, в тот вечер она уловила какой-то отзвук его мыслей и чувств; на другой день она сказала, что ей нужно ехать в Париж, и Ги не сумел уговорить её остался. Они сели в скрипучую коляску папаши Пифбига, доехали до станции Иф, попрощались, Ги вернулся в Ла Гийетт и с головой ушёл в работу.
Писал он с упоением и пылкостью, каких не знал прежде. В сознании его сами собой возникали образы. Всё виделось с ослепительной чёткостью, эпизоды расцвечивались яркими красками, и он едва управлялся с персонажами, рвущимися на страницы. Рассказы появлялись один за другим — «Кровать», «Сёстры Рондоли», «Встреча», «Взгляды полковника», «Приданое» и «Пьеро» — ужасная история о собачке матушки Тико. Вместе с тем Ги писал «Милого друга», воссоздавая на его страницах газетный мир и жизнь Бульвара.
Ги переполняла мучительная красота жизни. Он пытался глубже проникнуть в убогое и низкое, нелепое и пустое, в красоту обыденного. Его окружала серо-зелёная нормандская природа, печальная и нежная. И он упивался этим напитком жизни. Небо он любил, словно птица, лес — словно волк, скалы — как серна, воду — как рыба, любил валяться в высокой траве, бегать по ней, будто жеребёнок. Ощущал в себе жизнь всех зверей, все инстинкты, все перепутанные страсти живых существ. Ощущал любовь животную и глубокую, несчастную и светлую ко всему, что жило, росло и таилось в глазах живых существ. И слышал голоса, которые отвечали ему: «Люби, Ги, потому что ты одинок. Люби!»
На авеню Опера испытывали новые электрические светильники, именуемые «свеча Яблочкова». Близилась зима. Деревья на Елисейских полях уже обронили листву. Солнце светило на бульвары оранжевым светом.
В тот вечер у Франсуа был ежемесячный выходной; но едва он ушёл, Ги пожалел, что в. квартире с ним никого нет. По настоянию Луи Ле Пуатвена он переехал на улицу Моншанен, в самый красивый район Парижа неподалёку от парка Монсо. Сам Луи жил этажом выше. Переезд этот имел символическое значение. Ги оказался в большом мире богатых, удачливых, знаменитых.
Но в этот вечер Ги знал, что Луи в квартире над ним нет. Он ощущал приближение приступа головной боли, теперь она всякий раз сопровождалась какой-то дурнотой. Перед его отъездом из Этрета доктор Обэ, местный врач, рекомендовал перед началом приступа растирать затылок вазелином. Ги порастирал десять минут, потом лёг на диван. Через двадцать минут голову словно бы стали размалывать две зазубренные скалы. Обливаясь потом, он сорвал с себя воротничок. Глаза будто бы разрезали на мелкие кусочки. Он лежал неподвижно, неспособный думать от боли, однако сознавал, что нужно подняться, найти какую-то помощь.
103