И Индия, и Греция видели бесконечную перемену времен года. И Индия, и Греция мыслили о "космических годах". Но мыслили по-разному. В одном и том же узоре их глаза вычленяли разные фигуры. Там, где греки видели вечную весну *, индусы созерцали вечную осень.
----------* Исключением является разве что доктрина орфиков, настойчиво стремившихся "вырваться из многострадального, мучительного круга". Но в этом, кстати, заключается разительное отличие орфической традиции от пифагорейской, питавшей весьма мало интереса к "конечному освобождению" (см. главу "Метемпсихоз. Орфизм и пифагореизм" в книге Л. Я. Жмудя "Наука, философия и религия в раннем пифагореизме" СПб., 1994.)
Сократ утешал своих учеников тем, что он еще раз вернется (правда, не по-теософски, не в "новом теле" - а просто все повторится в новом Космическом Году и через несколько тысячелетий тот же самый Сократ будет о том же говорить с теми же учениками). Будда, Кришна, Шанкара этим пугают: если ты не хочешь вновь претерпевать агонию смерти, избеги нового рождения и последуй тем путем, что я укажу тебе.
Почему же ни один из них не испытал при встрече со смертью такого шока, как царевич из Бенареса? Ни в умственной, ни в сердечной одаренности им ведь тоже не откажешь. Но там, где западный мыслитель видел одну смерть, там восточный философ видел мириады смертей. Гаутама испугался не того, что он однажды умрет. Он испугался того, что так ему надо будет умирать вновь и вновь. Во дворце его уже знакомили с основами индийских религий. Он знал о множественности жизней и о том, что каждая из них заканчивается старостью, болезнью, агонией и смертью. Но вот он наконец своими глазами увидел то, через что каждому человеку приходится проходить бесконечно многократно.
Будда признается, что избрал свой путь - "из страха перед рождением, болезнью, старостью и смертью. Родиться в мир и непрерывно изменяться, чтобы испытать последнюю разлуку в смерти, чтоб умирать и снова возрождаться! Нет! если Смерть - над Временем владыка, - прочь Смерть! тогда и Времени уже не будет!" [807].
Всю красоту буддизму придает ужас Будды перед страданием, но это ужас именно перед вечностью страдания, а не перед его наличностью, вечность же страдания - это догмат индуизма, следствие догмата реинкарнации. Этого ужаса возвращающейся муки и смерти нет в христианстве - а потому и радикализм Будды в нем не нужен. Именно идея реинкарнации, навязанная Будде индийской традицией, породила его ненависть к жизни и отказ от всякого участия в ней.
В появлении буддистского нигилизма до некоторой степени виновен индуизм. Он поставил слишком высокую цель - слить человеческую душу с Божеством, - но не дал средств. Много жизней предлагались как множество попыток для взятия непокоримой Высоты. И душа человеческая изнемогла в бесконечном кошмаре перевоплощений, которые всей своей множественностью все же не могут заполнить Пропасть между Абсолютом и человеком *.
----------* У древних Отцов Церкви есть схожее рассуждение о путях античной философии. Причину, по которой языческие философы при всей их высоте не смогли прийти к евангельскому миросозерцанию, Августин видит в том, что "Если проложен путь между тем, кто ищет, и целью, к которой стремятся, то есть и надежда достичь ее: если же недостает пути, зачем тогда ведать цель" (Против академиков. Цит. по: де Любак А. Парадокс и тайна Церкви. - Милан, 1988, с. 110).
И тогда Будда принес "благую весть": это ложная цель, нет пути к Брахме и не надо. Надо просто выскочить из этой карусели. Будда превратил успокоение души в Абсолюте в абсолютный покой, не зависящий от Божества и свободно достигаемый самим человеком. Собственно, и там, и там одна цель - погашение личности. Но в одном случае она гасится в полноте, в другом - в пустоте. Второй путь в логичнее и проще.
Не смерть испугала Гаутаму, но колесо перевоплощений, колесо возвращающейся смерти. Но смерть нельзя победить саму по себе. Смерть питается жизнью. Значит, чтобы избавиться от смерти - надо не жить. Хочешь меньше страдать и умирать - меньше живи. Попробуй дожить эту жизнь так, чтобы больше у тебя жизней не было.
Но закон кармы гласит, что любое зло возвращается к тебе. Значит, если я не хочу жить впредь, я не должен причинять страдание жизни другим. Для этого надо избегать деторождения-брака-зачатия-желания, ведущего к соитию. Желание плоти надо гасить мыслью, прибегая к тем самым медитациям, что описаны в предыдущей главе.
Кроме того, среди 40 канонических предметов буддистской медитации, рекомендуемых "Висуддхимагой", числятся такие: "вздутый труп, посиневший труп, гноящийся труп, изломанный труп, изгрызанный труп, труп, различные части которого разбросаны, разрубленный и разбросанный труп, окровавленный труп, изъеденный червями труп, скелет" [809]. Медитации на эти темы чисто инструментальны. К ним надо прибегать в зависимости от того, что именно кажется буддисту слишком привлекательным в женщине. Например, "посиневший труп, демонстрирующий гибель цвета кожи, благотворен для того, кто испытывает влечение к красивой коже. Изгрызанный труп, демонстрирующий разрушение прежде гордого контура выступов мяса, благоприятен для того, кто испытывает физическое влечение к выступам мяса в грудной или подобной ей частях тела" [810].
Через женщину мы рождаемся: она - причина скорбей. И если решивший достичь "окончательного освобождения" не желает кармически сам возвращаться в мир рождений и смертей, он должен уничтожить всякую привязанность к женщине. "Разрушьте поддержку круговорота мирового бытия, воплощающую, рождающую силу - женщину! Прочь, самка, супруга, матерь!", - возглашает один из буддистских трактатов [811].
Именно за то, за что превозносили женщину древнейшие натуралистические верования (как мировое воплощающее, рождающее начало), и за что ее почтило в бытовом отношении индусское понимание, как раз за это самое возненавидел ее буддизм.
Да, и в христианстве было немало сказано об опасностях увлечения женскими прелестями. Но аскетические советы монахам никогда не возводились здесь в степень последних философских истин. Я хотел бы предложить для сравнения два текста. Один принадлежит Будде. "Взгляните на девушку в пору ее расцвета по 15-му или 16-му году. Не кажется ли эта сверкающая, ослепительная красота великолепной в эти мгновения? А между тем прекрасное, манящее и желанное в этой блестящей красоте и есть не что иное, как мучение телесности. Взгляните на то же существо в другую пору ее жизни, по 80-му году: всмотритесь, какая она разбитая, согбенная, иссохшая, на клюку опирающаяся, едва плетущаяся, бессильная, выцветшая, беззубая, облысевшая, с дрожащей головою, морщинистая, темными пятнами покрытая... Вот вам ничтожество телесности! А потом, братия, взгляните на ту же сестру недугующую, тяжко страждущую, загрязненную испражнениями, поднимаемую и обслуживаемую другими. А потом взгляните на тело той же сестры на одре смертном, через день, два, три после кончины ее, как оно вздулось, почернело, предалось тлению. А потом взгляните на скелет с обрывками мяса, залитый кровью, сдерживаемый связками... Ну, что же братья? Куда же делась та сияющая, прежняя красота? куда исчезла? и как сменилась жалким, безобразным претящим ничтожеством телесного?"(Терагата, 60) [812].