Многое тогда из того, что теперь кажется обычным и простым, было совершенно новым, малоосвоенным. Особенно — борьба с шоком, который во фронтовой обстановке встречался довольно часто.
Рисковали ли мы, применяя новые, не всегда еще освоенные и утвердившиеся методы лечения? По сути, нет. Как правило, альтернативы не имелось: либо раненый должен был погибнуть, либо мы могли попытаться его спасти.
В марте-апреле 1944 года мы попытались таким образом спасти пятерых раненых в возрасте от 23 до 40 лет. Все они были в безнадежном состоянии из-за большой потери крови вследствие обширных повреждений мягких тканей туловища и конечностей. Путем внутриартериального и внутривенного переливания крови и различных лечебных препаратов мы стремились по возможности устранить губительное влияние кровопотерь, являвшихся основной причиной критического состояния раненых.
За работу брались с надеждой на успех, хотя, конечно, в чудеса никто не верил. Верили в силу и большие компенсаторные возможности человеческого организма и, безусловно, в приобретаемые знания и опыт наших специалистов, в их энергию, страстное желание помочь людям.
По существу, эта работа была для нас в значительной мере новой. За ее результатами следили в медсанбате все, следили с надеждой, ибо каждый понимал, какое высокое, гуманное значение имеет то, что вершится в операционно-перевязочном взводе. Наши мероприятия были похожи на эксперименты, но они проводились не для экспериментов, а ради спасения людей. Если и искали новые способы лечения, то не для личного престижа, а во имя той же цели — ради спасения тех раненых, которые прежде считались безнадежными.
Потому и решили развернуть, например, широкую борьбу с шоком. Очень хорошо помню первого раненого, за жизнь которого мне довелось бороться методом, который мы пытались осваивать у себя в медсанбате. Уже после внутриартериального введения пятипроцентного раствора глюкозы с адреналином и выполнения искусственного дыхания состояние раненого стало на глазах улучшаться. Появился пульс, стало определяться артериальное давление, чего ранее сделать не удавалось, постепенно стабилизировалось дыхание. Это радовало. Однако тревожило, что кожа у пациента оставалась бледно-пепельного цвета, не поднималась температура тела.
Мы обогрели раненого, но и это не помогло. Не возвращалось у него сознание, оставались широкими зрачки, которые практически не реагировали даже на яркий свет. Каждому врачу ясно, что это — симптомы безнадежного состояния пациента…
Я стоял, склонившись над операционным столом, и мучительно искал выход. Нужно было срочно довести раненого до такого состояния, при котором можно начать операцию, иначе время на нее окажется упущенным.
Как же тяжело ощущать собственное бессилие! Казалось, есть все внешние условия для борьбы за жизнь вот таких, считающихся безнадежными, пациентов. Затишье на фронте, врачи не заняты на потоке, не пострадают десятки других раненых, пока мы занимаемся одним. Но мы никак не могли реализовать свои возможности. После первых сдвигов, после кажущегося улучшения состояния раненого у него вдруг опять ухудшилось дыхание, стал ослабевать пульс, резко пошло вниз артериальное давление. Прошло еще несколько минут — дыхание и сердце остановились…
Неудачи постигли нас и при попытке спасти еще двух безнадежных, агонирующих раненых. У одного из них было проникающее осколочное ранение грудной клетки, а у другого — брюшной полости и голени. Эффект восстановления сердечной деятельности сохранялся 15–20 минут, но потом у обоих, увы, наступил летальный исход — слишком тяжелыми были травмы и их последствия.
Для улучшения переносимости оперативных вмешательств мы совершенствовали методы обезболивания. Для этого попытались прибегнуть к использованию слабых растворов гексенала и новокаина, хотя и знали, что применение гексеналового наркоза во фронтовых условиях не поощрялось, поскольку он резко снижал артериальное давление. Однако гексенал не раз попадал к нам из-за нехватки эфира и других анестезирующих веществ.