Пятая, особая секция на штрафном была узкая, длинная, с нарами по обе стороны. В ней жили поляки, приговоренные к расстрелу, но ждущие освобождения в связи с переговорами с Андерсом. Бытовики-убийцы, ожидающие перевода в тюрьму, поволжские немцы, какие-то "шпионы" и бывшие коммунисты, получившие в дни войны новые сроки.
В соседних секциях жили бытовики из тех, которые были нестерпимы даже в лагерных условиях.
В секции жили по внешности дружно и уважительно. Предчувствие смерти и ожидание новых бедствий равняли всех. Но жили замкнутыми группами. Поляки вечно шептались между собой. Их качало между страхом смерти и надеждой. Коммунисты жили между призраками войны, о ходе которой они ничего не знали, и глубокой оскорбленностью тем, что от них не принимали заявлений о посылке на фронт. Немцы затаились. Как докажешь, что новая родина могла стать им дороже земли предков?!
Однажды в секцию вошел высокий, одетый во все "свое”, статный человек с вещами.
Он осмотрелся, решительно направился к окну и сказал дневальному:
— Убери!
И пока тот собирал вещи бригадира лаптеплетов, уселся у стола.
— Подмети! — скомандовал он. И опять дневальный беспрекословно выполнил приказ.
Вся секция в напряженном молчании наблюдала, что будет дальше.
Пришедший вновь отправился к окну и, несмотря на то что на дворе был сорокаградусный мороз, настежь открыл большую форточку.
В секцию протянулась густая борода морозного пара. Все стали набрасывать на себя бушлаты и пальто, но никто не осмелился возражать. И только один старик, с большевистским подпольным прошлым, со странной фамилией Венский, вечно ходивший с повязанным горлом, сказал:
— Вы же не один здесь. Нам холодно.
— Что вы сказали? — спросил, поднимаясь, пришедший.
— Я сказал, что вы здесь не один, и секцию уже проветривали.
Пришедший подошел вплотную к смельчаку. Он долго молча сверху вниз смотрел на него. Маленький Венский стоял, не отступая ни на шаг, но дрожа от негодования и, может быть, от страха.
Пришедший круто повернулся и обронил:
— Ну жди!
На Венского смотрели как на обреченного.
В бараке все уже знали, что в секции будет жить знаменитый Сашка Чудаков. Кто не слышал о нем, тому со всех сторон стремились, конечно шепотом, сообщить все легенды об этой лагерной знаменитости.
В прошлом Чудаков был агентом угрозыска. Молодой, атлетически сложенный, чемпион бокса и джиу-джитсу, ловкий, хитрый и абсолютно бесстрашный, он мог быть красой и гордостью своей организации, но погубила его какая-то неестественная, патологическая неспособность сдерживаться. Он не терпел никакого противоречия, никаких возражений и на всякое несогласие отвечал ударом кулака, ножом или кастетом. За ним числилось несколько убийств, побегов, смертных приговоров, которые обычно заменялись десятью годами. Ведь он не носил титула "врага народа".
Он перебывал на многих лагпунктах, во многих тюрьмах. Начальство и охрана втайне боялись его, а за его бесстрашие до случая использовали в роли коменданта.
Рассказывали, что, когда на одном лагпункте молодежь, бывшие комсомольцы, подняла бунт и, вооружившись ломами, лопатами, топорами, забаррикадировалась в одном из углов зоны, Сашка Чудаков без всякого оружия ворвался в самую гущу смельчаков, отобрал у них топоры и лопаты, и только тогда охрана, предварительно залив непокорных ледяной водой из пожарного шланга, пересажала их в кондей до разбора дела.
Чудаков не признавал ни паек, ни столовой. Он заходил в хлеборезку попробуй, не пусти его! брал буханку под мышку и уходил. Обед ему приносили в барак. Повару говорили: "Это Александру Ивановичу", и тот со страхом накладывал ему такую порцию мяса или рыбы, которой хватило бы на десять человек.
В секции водворился хозяин, привыкший к безотказному повиновению себе. Все без исключения говорили с ним почтительно, величали Александром Ивановичем, уступали дорогу, место у стола, выполняли все его причуды.
Андрею, лежавшему почти что рядом с Чудаковым, пришлось еще раз подумать, как держать себя с этим ненормальным человеком. Склониться перед его дурашливой волей? Но это было невыносимо постыдно и, кроме того, ничего не гарантировало. Быть всегда начеку! Быть всегда под страхом нелепой стычки!
Впрочем, Чудаков первое время вел себя в секции спокойно.
Настал банный день. Одно из испытаний, которое на штрафном было, пожалуй, хуже всего прочего.
Баня была за зоной. Под усиленным конвоем, под расставленными на крышах пулеметами два раза в месяц выводили по сто пятьдесят заключенных и выстраивали перед баней, вмещавшей нормально двадцать пять человек. Впускали по пятьдесят. Пока шла обработка и раздевание первой партии, сто человек мерзли на жестоком морозе. Затем впускали следующую полусотню. Последняя группа входила, когда первая уже одевалась. Эти последние, в свою очередь, мерзли, пока все сто пятьдесят человек не заканчивали процедуры.