– Как это? – вытягивает Кийр губы трубочкой. – Насколько мне известно, ничего плохого я вам не сделал.
Теперь он уже понимает, что разговор клонится вовсе не к тому, о чем ему поначалу думалось.
– Одну минуточку, господин Кийр! Хорошо, оставим в покое первую неделю, да и вторую тоже, каждый имеет право питать или не питать к другому человеку симпатию. Но именно в последнее время… нам стало прямо-таки неловко появляться на людях. Про нас ходят всякие странные слухи. И слухи эти… слухи эти… берут свое начало, как мне точно известно, именно в вашем семействе.
– Это ложь! – восклицает Кийр. – В нашем семействе никогда не ведут пустых разговоров.
Портниха вздыхает, ненадолго задумывается, затем спокойно продолжает:
– Если неприязнь возникла из-за того, что вы видите во мне конкурента, то для этого и впрямь нет сколько-нибудь достаточных оснований. Подумайте только, много ли работы, в сущности, может отнять у вас один человек? Да я и не стремлюсь иметь больше, чем надо, чтобы скромно прожить. Каждый жить хочет – не правда ли, господин Кийр? Для этого у меня есть лишь одна возможность – работать.
– Насколько мне известно… – пытается молодой мастер что-то возразить, но его перебивает Маали.
– Ах, Юули, – упрекает она сестру, – ты заходишь слишком далеко! Видишь – господин Кийр здесь и никакой неприязни к нам не выражает.
– И никогда ее не испытывал, – моргает рыжеголовый ресницами. – С чего бы это мне или кому-нибудь другому-третьему непременно испытывать к вам неприязнь! Каждый человек хочет жить. А если народ что и говорит – тут уж ничего не поделаешь! Или вы думаете, обо мне самом мало чего болтают? О да! Небось вы и сами слышали, как меня все время подкусывают. Чтобы не позабыть, скажу вам сразу же: пуще всего опасайтесь юлесооского Тоотса и его жены.
– Разве они такие плохие люди? – спрашивают сестры в один голос.
– Упаси Господь!
– Возможно ли это?!
– Да, увы, это возможно, – Кийр производит сожалеющее движение головой. – Я не хочу пускаться в долгие объяснения, да вы и сами все увидите, когда поживете здесь подольше. Вообще у меня в характере нет такой черты – выискивать у других недостатки и перечислять их. Но столько-то я все же скажу: если о вас пустили какую-нибудь сплетню, она может исходить лишь с хутора Юлесоо.
– Боже святый! – сокрушается Юули. – Ведь эти люди даже не знакомы с нами, так же, как и мы их не знаем.
– Это еще ничего не значит, – отвечает уже вошедший во вкус Кийр. – Есть порода людей, которым совершенно безразлично, кого они кусают, главное, чтобы было кого кусать. Да и вообще деревня Паунвере. – это такое место, где всякий наговор находит верящих; я вынужден напрямик сказать, что это – убогое захолустье, от которого каждый приличный человек должен держаться по возможности дальше. У меня и у самого появляется желание уехать отсюда… все равно куда. Не хочу больше! Сыт по горло! Пусть тогда метут и мелют языками, сколько влезет. Хоть бы один порядочный человек был в деревне, а о том, чтобы иметь друга, и говорить нечего. Ходишь и живешь тут один как перст, не с кем и словечком перекинуться… вывернут все наизнанку и на другой день преподнесут тебе такое блюдо, какого и в страшном сне не увидишь.
Таким манером молодой мастер поворачивает острие пики против кого-то третьего, а вернее, против всего Паунвере, сам же он – лишь несчастный страдалец.
Помощник Начальника Станции вздыхает. На языке у нее уже вертятся два-три слова утешения коллеге, но она почему-то считает за лучшее приберечь их на будущее.
– Вот видишь, Юули, – весело произносит Клодвиг, – выходит, не одна ты несчастна, есть и другие. Наведите-ка справки, может быть здесь найдется и еще кое-кто, наведите справки, объединитесь и создайте Паунвереское Общество Угнетенных и Утомленных. Не понимаю, зачем принимать близко к сердцу, что говорят злые языки?! Пусть себе болтают! Я, к примеру, прекрасно знаю, что мне дали прозвище «Клодвиг», ну и что с того? Клодвиг… Хорошо, Клодвиг так Клодвиг!
– Ну что ты разболталась! – перебивает старшая сестра младшую.
Но Маали, как всегда, в хорошем настроении, она обхватывает шею Юули руками, мнет сестру, теребит, чуть ли не переворачивает вместе со стулом на пол и продолжает щебетать:
– Сестричка Юули нервная. У нашего маленького, крохотного Мальчика с Пальчик, у нашего Помощника Начальника Станции хворь точно такая же, как у больших господ: она нервная. Стоит кому-нибудь в деревне сказать какое-нибудь словечко, и сестричка Юули уже несчастна, смотрит, нет ли жилетки, чтобы в нее поплакаться, мечтает о душевном друге, с которым можно было бы разделить свое страшное горе… Да, да-а, ищет защиты, маленькая… на чьей-нибудь верной груди. Иди сюда, малышка, я поцелую тебя и поглажу по головке, и господин Кийр тоже сменит гнев на милость.
Юули вырывается из рук сестры, шаловливо бросает в нее хлебной коркой, приглаживает себе волосы, говорит, обращаясь к Кийру:
– Да, на чужой роток замка не повесишь. Но мне было бы вполовину легче жить, стань наши отношения с семьей Кийр более дружескими. Меня не покидает чувство, будто нас, в особенности меня, считают бессовестными завоевателями, которые только затем тут и появились, чтобы отобрать у кого-то работу. Мне уже давно хотелось поговорить с вами об этом поподробнее, господин Кийр, хотелось объяснить вам, что все обстоит далеко не так. Надо жить, и потому приходится что-то делать.
– Ну вот, снова начинается! – упрекает сестру Маали.
– Ну и пусть начинается. Я хочу в открытую высказать господину Кийру все, что лежит у меня на душе.
– Наше семейство, – произносит Кийр торжественно, причем склоняет свою рыжую голову набок, – всегда относилось к вам доброжелательно. Мой папа работает в Паунвере всю свою жизнь и, насколько я помню, у него доселе ни с кем не случалось распрей. К тому же он человек богобоязненный, так же, как и мама. Неужели вы и вправду думаете, будто для этих двух старых людей мир сразу стал тесным? Что же до меня, я за собой никогда не замечал такого стремления – вмешиваться в жизнь ближних своих… тем более, если эти ближние не сделали мне ничего плохого. О своих младших братьях говорить не стану – оба они еще мальчики, и в нашей семье им вообще не позволено выражать свое мнение, в этом вопросе у нас в доме царит суровый порядок.
Аадниель делает небольшую паузу, моргает ресницами, чешет нос, бросает на каждую из сестер испытующий взгляд и заканчивает свое высказывание следующими словами:
– Так что нашему семейству можете вполне доверять, иной вопрос, сумеете ли вы поладить кое с кем другим. Ах да, я особенно предостерегаю вас еще от одного жителя Паунвере…
– Господи! – восклицает Помощник Начальника Станции. – Неужели тут и вправду столько недобрых людей?! Вы меня даже пугаете, господин Кийр.
– Ничего не попишешь. Лучше поостеречься, чем потом сожалеть. Если вы так уж не хотите, я могу и не называть его.
– Нет, отчего же! Так и быть, назовите – по крайней мере, мы будем знать, кого опасаться.
– Хорошо. Имейте в виду, самый злоязычный да и вообще самый испорченный человек в Паунвере – звонарь Либле.
– Ог-го-о! Тот самый, одноглазый?
– Да, именно тот самый. – Кийр кивает головой.
Внезапно в прихожей раздаются чьи-то на редкость тяжелые шаги, затем дверь открывается, и посетитель входит в совершенно темную рабочую комнату сестер.
– Кто бы это мог быть? – пожимает Клодвиг плечами, затем с некоторой долей неуверенности берет лампу и с порога освещает темное помещение. Кийр тоже вытягивает шею. Вначале ему видны лишь отливающая стальным блеском вязальная машина, мотки пряжи и какие-то черные бугры на стульях вдоль стены, и только потом он различает внушительный мужской силуэт вблизи дверей и испуганно отдергивает голову назад. Хейнрих Георг Аадниель знает этого человека, даже в известной мере имел с ним дело, – недели две-три тому назад тот заказал Кийрам костюм из домотканого сукна цвета ржавчины. Подобного сорта материи у заказчика, как видно, был солидный запасец: надетые на нем старый костюм и пальто были точно такого же цвета. «Он» – это младший (а может быть и старший) брат паунвереского корчмаря, появившийся тут так… в сретенье, приехав откуда-то из-под Тарту, где был (поди, проверь!) каким-то дельцом. По «Его» собственным словам, «Он» в свое время крупно торговал, однако некоторые жители округи упорно предпочитали видеть в нем барышника с темной репутацией, который не пропускал ни одной ярмарки. Кроме костюма и пальто цвета ржавчины у «Него» были еще такой же окраски волосы и брови. Его неопределенного размера сапоги хлябали на ногах и при каждом шаге описывали носами дугу, словно лезвия кос. Приходилось лишь удивляться тому, что эти странные обувки никогда не слетали с ног их хозяина. Вдобавок ко всему, от одежды и бороды описанного выше лица исходила острая вонь табака и трубочного нагара, а ужасные брань и проклятия, которые этот человек цвета ржавчины изрыгал, примеряя свой новый костюм, и которые Аадниель Кийр вынужден был выслушать, последний не забудет до конца жизни.