— Садись горячей картошки есть.
— Нет, не хочу… Тут, я думаю, надо, Федька, что-нибудь насчет Советской власти сказать. Ну, вроде как я ее почитаю.
— Это можно.
— Я за Советскую власть горой. Так же и за всю революцию.
— Нет, это не подходит. Ужо дай позавтракать, тогда придумаем.
— Ну, тогда так: Советскую власть почитаю в следующем, что можно сказать народ больно хорош наши начальники. Я прошлый год председателя обругал большой маткой, и он меня тоже, на том и разошлись.
— Дура! Не знаешь, чем это пахнет?
— Нет.
— Так сиди.
Однако Шарганчик не унимался.
— А просто напишем — да здравствует!
— А чего здравствует-то?
— Поставим, а там разберутся.
— Не стану. Здравствует, здравствует, а чего — не известно.
— Ну, как хочешь.
— Вот мы что напишем. Бери карандаш… Потому как Советская власть есть алимент трудовых прослоек, в корне и на основе иду на защиту мировой перспективы…
— Это не то что у меня, — бормотал довольный Шарганчик, медленно выводя на бумаге заглавную букву. — Ну-ко еще, я забыл.
— Потому как Советская власть есть алимент… есть алимент… Тьфу! Забыл.
— Ладно, не сердись, что-нибудь придумаем.
Покончив с едой, Федька достал старые корки от книги, в которых хранились его дела, велел Алехе подать с окошка чернильницу и любовно взялся за ручку.
— Надо, парень, торопиться. Сам знаешь, какие дела сегодня.
— Знаю, — ответил Алеха. — Да мы на своем настоим. Вспомни-ка, что раньше было!
— Было, да сплыло, — задумчиво ответил Федька и склонился над бумагой.
2
А были в Федькиной жизни совсем иные времена.
Десять лет тому назад, худ, как охлестанный веник, с винтовкой за плечами, с наганом в кобуре, грозен и незнаком явился он в родную деревню. С радостным воплем бросилась навстречу ему жена, но он сурово отстранил ее от себя и вместо приветствия, вместо ласкового слова спросил, насупясь:
— Ну, вот что — кто у вас в комитете?
— Там начальником Василий Иванович, — испуганно ответила готовая расплакаться Анюта, не понимавшая, что это приключилось с Федькой.
— Мироед!.. А землю делили?
— Какую землю?
— Такую, дура! Всю, котора нам принадлежит, трудовому классу.
Не дожидаясь ответа, побежал Федька к старосте. В избе у него первым делом сбросил со стены и смял ногами портрет какого-то генерала в очках и с орденами во всю грудь, вырвал у девочки, игравшей на полу, объявления шестнадцатого года и изорвал их в клочья. Затем полез он к божнице — но тут староста Миша Носарь пришел в себя и схватился за полено:
— Ежели ты в рассудке, так бить стану, а ежели с ума сошел — свяжем.
— Молчать, гидра!
Ругань была тем более обидна, что Носарь не понимал ее, и когда Федька снова полез к иконе, попутно швырнув на пол портрет Ивана Кронштадского, он крикнул взрослым сыновьям своим:
— Вяжи его, Ванька, чего тут канителиться! А ты, Гришка, за народом беги.
И тут доброго молодца, прошедшего сквозь огонь и грохот бесчисленных кровавых схваток, сквозь революцию, сквозь митинги и солдатские комитеты, двое безоружных, как пить дать, смяли. От неожиданности и злобы Федька даже говорить не мог — только лежал да скрипел зубами.
В избу собирались мужики — переминаясь с ноги на ногу, стояли в углу и смотрели на связанного. Пришел и Алеха Шарганчик, друг молодости Федькиной.
— Что это с тобой?
— Развяжи сначала, — хмуро пробурчал Федька.
— А ты не мели зря, — спокойно вставил Носарь, — вот все соберутся, рассудим, что с тобой делать. Может, тебя в баню запереть придется, почем я знаю.
От этих слов не стало у Федьки терпения. Изловчился он, поднялся на ноги, вскидывая над головой связанные руки, принялся выкрикивать все то, что приходилось ему слышать за последние месяцы фронтовой жизни. С дикими глазами, растрепанный, худой, оборванный, вертелся он на месте, извергая великое множество слов.
— На сколько хватает глаз, все бери, никто не отнимет, — захлебываясь, кричал он. — Долой!.. Да здравствует!..
Лица кой у кого засветились улыбками. Пыхтя и заикаясь, выступил вперед тугой на ухо старик Игнат.
— У-у-ужо стой, Федор. Развязать т-тебя надо. Хм… Ишь ты…
— Теперь, — надрывался Жиженок, — дадут каждому земли десятин по восемьдесят, а то и больше!
— Ну? — удивился Носарь. — Пожалуй, развязать бы его, ребята.