Мы трясемся. Вышли в огород, пали на траву. Никогда такого не видали. Потом он на зады, а мы ему из поля навстречу. Покраснел и глаза бараньи. Татьяна к нему, за карман: «Егор, дай пряничка». Он завертелся, фуражку надвинул — да ходу.
Дальше-то? Дальше рассказывать нечего. Хорошего не уродилось, а плохое вспоминать не желаю.
Михайла? Михайла на службу ушел, да так мы его тогда и не дождались.
Глава вторая
Мира вам, и я к вам! Опять чай? Пей да пей — копыта слезут. Мне скоро домой надо. Пойду весну встречать. Тут у вас в городе на камнях хлеб не растет, ее не увидишь. Все лежишь? Давай хворь-то мне в карман, я где-нибудь брошу по дороге. Банки? Давай банки. Для других у меня рука легкая.
Оказывается, эта песня летает по воле. Я думала, только у нас поют. Ну, на мотивные песни у меня слух есть. Ишь, выносит, глянь в окно: это каменщик, кирпичи кладет. Говоришь, школа будет? Все строят. Лежи плотно, не двигайся!
Взяло-о? Не больно? Лафитник, он лучше льнет, у банок края толстые.
Отец у меня был хороший, но такая нация — запоем пил. И закрутит, зачертит по дороге и заровняет бугорки.
Уж он только того не делает, чего не видит. Дом срубить в лапу, в крюк, в полукрюк или в простой угол и совсем его обделать. А дома сундуки мастерит. Доски выстругивает, пробьет стамеской, клеем смажет, да в замок и деревянными гвоздями схватит. Поет сундук. Ну погладит, вделает личину, а она со звоном. Мы с Татьяной еще малые были, ну и вертимся тут. Он, ничего не говоря, посадит обеих в сундук, да и запрет. Ну, это не помогает. Выпустит — мы опять то же. Он доски фуговать, а мы на верстак лезем. Стружки-то они вон какие — вьюнышком, белые, сосновые. Мы их трясем, перебираем, а ему работать нельзя. Он снимет нас, а мы снова. Гнать жалко. Возьмет гвоздь, да и прибьет обоих за платьишко к верстаку. А платье холщовое. Мы оглядываемся, а он молчит да делает. Со стороны хохочут: «Вот так и будете сидеть навсегда». Ну, визг на всю избу. Возьмет клещи, гвоздь вытащит, только и всего. Потом с верстака подальше, будь хоть золотые стружки вьюнышком. Сказки сказывал. Вот Елена прекрасная, вот Жар-птица…
Одевайся, мой парень, и выздоравливай. Вишь, какие рубцы. Будешь ты теперь меченый.
Что прошло, считаю, как бы не было. Забыла… Ну вот нас двое: Александра с Гор, да Татьяна с Гор. И попали в одну деревню. Наперед Татьяна. До шестнадцати-то лет. Вышла не к свекру со свекровью, вышла к снохе да к деверю. Старик-то был мотыга, скряга устрашающий. Женщина одна жила, работница. Потерялось полтора рубля, ее заподозрили. Жердочки в избах. Подвязал за ноги к жердочкам и стегал вицей. «Отдай полтора рубля». И так не мог добиться, не сказала. А потом нашлись — за божницей засунуты. Ну эта женщина мало пожила. Перепугало[10] ее. Жил раньше-то деверь на железной дороге, и попались деньги ему золотые. Кто его знает, как попались, — может, кого придушил. Вот у него четвертная вина в углу стоит. Яйца наваренные — и никто не тронь. А жена, когда он домой придет, на постель к нему не ложись, стой всю ночь около. «Раз ты жена, ты подножье ног моих». Вот приезжает он раз в село на ярмарку, понравилась одна. Он ей серьги купил, шубку справил. Полюбезничал, домой приехал. Год прошел. Приезжает опять, и подвалилась, да и женила его на весь товарчик. Очень на лицо была удивительная. Повертела его, да и вышла за дружка. На другой год, реки вскрылись, он на ярмарку опять. Она с мужем к нему навстречу. С того еще пуще запил. Задолжал тверскому купцу под вексель полторы тысячи. Потом жена видит, дело неладно, вывеску переменила на себя: «Подойницына Марья». Шильца, зеркала. А он говорит, если дела не поправятся, на Афон богу молиться уйду. Потом она сама на ярмарку едет. «Не запьешь без меня?» — «Духу не выношу». Покуда ездила — все спустил. Ну, на Афон и уехал. Она пожила немного да померла. Осталась одна старуха, ее свекровь да два сына. Ну, вот один женился. И другого женить надо. Тот постарше-то как бы за отца, утром до свету напялил дубленый полушубок, красным кушаком подпоясался, палку в руки, да и пошел торговать теленка.
Вот так и к Татьяне зашел. Сел к светцу, стал говорить с отцом, с матерью да все косится на Татьяну. А Татьяна по воду одевалась. Пошли в хлев. Мать дверь открывает, а он стоит под навесом, на небо смотрит, говорит, скоро мороз хватит, и все прислушивается, как Татьяна черпает воду на колодце. Бадью она опускает ровно, не колыхнет, не заденет, в ушат льет — ни одну каплю на снег не расплещет. Прикатила она воду, а Никон взял у матери фонарь и светит им. Татьяна сует в ушат коромысло, матери большой конец, себе маленький. И сзади стала. Никон поставил фонарь, да и говорит матери: