— Ну, так вот теперь будете знать. А клад этот надо раскопать — мне и самому интересно узнать, что там Анисьюшка запрятала. Она-то и сама уже давно позабыла, что там было, когда мне обо всём этом рассказывала. Вы это дело не откладывайте в долгий ящик — нынче надо и разрыть, пока я живой. Весь инвентарь: лопаты, ломок — всё это у меня возьмете, и скажите спасибо: могилка и клад рядом, тут, в двадцати пяти шагах от моей избы. Получается, что я как охранник, на кладбище всю жизнь прожил. Да вот ещё. Хе-хе, знаете, тут ещё один сторож имеется. Удивитесь: сова! Как чуть под вечер, она вылетает из леса, садится на макушку пихтушки, в самый раз у того клада. И сидит так, зыркает по сторонам, поглядывает: не трогает ли кто тот бугорок. И что меня удивило: у всех сов глаза огненно-красные, а у этой — синие! То ли она заколдованная какая?
Роман оживился:
— Неясыть эта сова называется, Пахом Ильич, только у неё глаза чёрные, с синевой, а у всех других сов они жёлтые или оранжевые.
— Ну вот видишь, что значит наука! Теперь буду знать. А вы приходите, раскопаем. Но лучше на рассвете, когда народ спит. Ночью-то несподручно, а пораньше — самый раз. Нам не нужны деревенские пересуды — так-то вернее будет и спокойней. А приходите с вечера. У меня переночуете, чайку попьём, дроздов послушаем — шибко хорошо они поют по вечерам тут рядом, на макушках ёлок. Рассветает в половине четвёртого, мой Петька как пропоёт, так и за работу примемся.
— Придём, Пахом Ильич, обязательно придём. Как ты, Рома, думаешь, когда?
— В воскресенье не получится — надо дома побывать.
— Ну, тогда в пятницу вечерком к вам, Пахом Ильич, и заявимся.
— А как же школа? — вспомнил Роман.
— Выбирай: один прогул, но раскопки.
— Ну, разве ради науки! У меня ещё идея возникла: порыться на месте избы бабы Анисьи.
— Приходите. Всё осмотрим. Там целая кипа бумаг была — авось что-то и сохранилось. А от меня привет передайте Петру Ивановичу!
Душа Анисьи
Майским вечером братья брели по раскисшей деревенской улице.
— Стёпа, а правда, как хорошо! На лужи смотреть больно, солнце так и играет, искрами сверкает! Засиделись мы в классах, а на улице-то как дышится, чуешь?
— Чую, что на сапогах по пуду грязи.
— Ну и бог с ним, это чернозём. А птицы-то поют, и солнце, как повисло в небе, так и не уходит! Слышишь, бекас блеет?
— Этот бекас и у нашей школы играет.
— Зато здесь свобода и тишина. Кроме птичьих, никаких голосов. Да, вот слушай: кряковые полетели. А трясогузки-то смотри, как радуются! Голосочки у них, как колокольчики. От возбуждения даже взвизгивают. Музыка весны! Я вот смотрю на проталины, как кандычки выходят из земли, и нет для меня ничего приятнее. Ходил бы и ходил, смотрел бы и слушал.
— Ещё бы! Кандыки все любят. Может, больше жарков. Сибирский подснежник.
— И леонтьица, и ветреница — это всё наши подснежники. А то ещё медуницы и даже мать-и-мачеха, они тоже весенние первоцветы. Я на простую проталину и то наглядеться не могу. На непросохшей земле прошлогодняя трава, будто прикатанная, и росточки розовые, бордовые, будто натыканные, вылезают, и тут же муравьи зашевелились, забегали.
— Их солнышко пригревает — вот они и ожили. А ещё под берёзой жёлтая травяная ветошь, будто войлок, и тетеревиные каральки кучками лежат. Их от берёзовых серёжек не отличить. Значит, ночевали зимой тут под снегом. Как увижу — так перед глазами косачи на ветках сидят.
— Не береди душу, Степан! Ты говоришь, а мне уже хочется бежать на тетеревиный ток. Гляди-ка, старый Пахомыч нас уже поджидает.
— Скучает дед по людям, по людскому вниманию. Человеку много ли надо? Проявили интерес, вспомнили о нём — он уже и рад.
— Здравствуйте, Пахом Ильич!
— Привет, привет! Засиделись, небось, за партами — так и весну прозевать можно. А я вот старый, а как придёт март, апрель — в избе не могу усидеть. Про май уж и не говорю — в избу и заходить не хочется. Чувствую в груди какое-то томление и тоску, грусть и радость одновременно. Ну, насчёт тоски дело понятное — старость не даёт расправить крылья и полететь. А радость — это значит, что душа ещё жива. Чай нас подождёт — пойдём поглядим на могилки, пока солнце не село. Вишь, как Мохнатка нависла, — вот-вот солнышко за неё спрячется. У меня солнечный день короче на целый час из-за этой горы, но я на неё не обижаюсь — каженный год кислицу там беру, смородину, малину. Про косачей и глухарей промолчу — в последние годы стало мне жалко их убивать. Да и просто так из окна на Мохнатку гляжу — и вроде как душа успокаивается. Ну вот и пришли. Тут всё сразу вместе: могилки Анисьи, её отца и тот самый бугорок с кладом.