(Крученых «Революция и язык»)
А главное у Крученых – его подсознательная сустень (студенистая сущность) угадыванья за каждым звуком особого значения, за каждой оговоркой и сдвигом – целого ряда образов, скрытых порою для самих авторов, секретов, тайных желаний, задушенных эмоций.
– Искал, искал я этот Харламов дом, а ведь вышло потом, что он вовсе и не Харламов дом, а Буха. Как иногда в звуках то сбиваешься. (Достоевский).
После всех этих операций происходит заумное голошение, которое, как и всякая новость в области искусства – волнующая непонятица, привлекла и обострила внимание равнодушных.
Еще Тяпкин-Ляпкин волновался – Моветон, что это за непонятное слово? Хорошо, если только мошенник, а м. б. и того хуже! –
Однако, постепенно Сезам открылся
Вопит этот щика на заумьем и даже на свеже-рыбьем языке свой «рыбий реквием» и удивляется, что не все его понимают.
По если в первое время от новых стихов «оцепенели мужья все», то вскоре они же начали браниться. Потому что, как заметил Достоевский,
«Изобретатели и гении почти всегда в начале своего поприща (а иногда и в конце), считались в обществе не более, как дураками».
(Даже если бы этого Достоевский и не говорил – никто не усумнится в справедливости этого мнения).
Особенно разработана им основа стиха – фонетическое, музыкально-шумовое значение звука.
Тут надо остановиться над случаем, приведенным Крученых в статье «Революция и язык».
Сперва интересные наблюдения над звуком, произведенные Чуковским:
«Прочитав строчку Батюшкова:
Пушкин написал на полях: «Звуки Италианские! Что за чудотворец этот Батюшков!»
И действительно, нерусские, итальянские звуки; нужно было быть чудотворцем, чтобы тогдашнюю, еще невозделанную русскую речь превратить в такую итальянскую арию. Стих у Батюшкова был по южному пышен и богат роскошными аллитерациями:
Эта итальянская музыка пленила Пушкина раз навсегда. «Батюшков… сделал для русского языка то же, что и Петрарка для итальянцев», писал Пушкин и упивался такими стихами:
Li, la, li, la, ci, ci, – Батюшков сознательно стремился к тому, чтобы сделать русский язык итальянским, и порою даже сердился на русский народ за то, что его язык так мало похож на язык итальянцев. В известном письме к Гнедичу он говорил о русском языке: «Язык-то по себе плоховат, грубенек, пахнет татарщиной. Что за ы? что за щ, что за ш, ший, щий, при, тры? О, варвары!..»
Говорят, что стих у Некрасова неблагозвучный и грубый. Но кто сказал, что русские стихи должны быть непременно благозвучными? Не слишком, ли благозвучны были стихи до Некрасова? Не было ли в этом благозвучии какого-то уклонения от национальной эстетики и какого-то нарушения народного вкуса? Вся предшествующая ему школа поэтов сложилась под музыкальным влиянием Батюшкова, но кто сказал, что вне этого влияния не существует поэзии?
Еще неизвестно, что подлиннее, что прекраснее для русского уха:
или:
(К. Чуковский «Некрасов, как художник» 1922 г.) К. Чуковский вечно юлит и сомневается, а вот В. Львов-Рогачевский прямо заявил о дыр-бул-щыл, «гениальный набор звуков», тем подкрепляя заявление Крученых в 1913 году, что в дыр-бул-щыл: больше национального русского, чем во всем Пушкине (А. Крученых «Слово как таковое»)
«Теперь то, через 10 лет и Чуковскому становится ясно что в этой резкой гамме наша земля и что Пушкин – чужое небо!
Буколическое детство, когда поэты пели какангелы, – пора забыть»!
Так настойчиво говорит Крученых в своей статье «Революция и язык»
Крученых постепенно вводит свои изобретения в умные стихи, ввиде насыщенной звуковой фактуры и, обливая всех «нашатырным словом пасморчи», швыряет в толпу «юзги» и «поюзги» с чудовищными звуками или звуко-метафорами: