Булат смотрел на проносившиеся мимо заборы и кособокие деревянные постройки, колхозные сады и стоящих вдоль дороги стариков с окладистыми седыми бородами, усмехался — нет, не получается себя переубедить, хотя некоторые из этих стариков очень даже походили на графа Толстого.
Булат хорошо запомнил тот февральский день 1937 года, когда его отца — Шалву Степановича Окуджаву, первого секретаря Нижнетагильского горкома партии, арестовали по делу о троцкистском заговоре на Уралвагонстрое.
Потом брел после уроков по пустому школьному коридору, а со стен на него с укоризной смотрели Пушкин и Маяковский, Николай Васильевич и Лев Николаевич.
Вдруг до его слуха донеслось: «Вон, сын троцкиста идет».
Оглянулся, попытался догнать обидчика.
Безуспешно.
Слезы выступили на глазах.
И тогда неожиданно пришло в голову, а может быть его отец действительно виноват перед этим самым Уралвагонстроем, перед товарищами по партии, да и вообще перед всеми коммунистами Нижнего Тагила и СССР, может быть, его арестовали за дело, потому что всем было известно, что враг не дремлет и даже самые опытные и проверенные большевики могут ошибаться, встав на путь измены.
С этими мыслями, от которых мутился рассудок, сам не помня, как, он пришел домой, но когда мать открыла ему дверь, то отчетливо понял, что не может убедить себя в том, что его отец виновен, что он может быть предателем.
Это было как вспышка, как озарение, после которых стало легче дышать.
Когда подъехали к Каменке, то небо затянуло грозовыми облаками, и поднявшийся ветер задышал приближающейся осенью, принеся первые капли дождя.
Остаток пути до Шамордино, а это не более двух километров, пришлось проделать пешком. Разбитая дорога тут поднялась в гору, сделала крюк и вывела к излучине реки Серёны, которая извивалась на дне огромного, более напоминавшего каньон, оврага. На горизонте вознеслись сумрачные, красного кирпича сооружения бывшего Казанского монастыря.
Дождь усилился.
«Этот холм, мягкий и заросший, это высокое небо, этот полуразрушенный собор, несколько домишек вокруг… А там, за оврагом, — Васильевка, деревенька, похожая на растянувшуюся детскую гармошку.
…Как хорошо! Как тихо! И солнце… Внизу, под холмом, счастливой подковкою изогнулась река. На горизонте лес. Почему я отказывался ехать сюда? Не помню. Уже не помню…» — напишет впоследствии Булат Шалвович о Шамординских далях.
Конечно, в годы юности мечтал поселиться где-нибудь в русской глубинке, чтобы жить в старинном деревянном доме с верандой с видом на реку и заливные луга, заниматься тут творчеством в уединении, совершенно уподобившись при этом Александру Пушкину в Михайловском или Николаю Некрасову в Карабихе. Мечтания, которым, впрочем, предается любой горожанин, знакомый с «деревенской» жизнью лишь по книгам или по визитам к друзьям на Николину Гору, в Комарово или в Переделкино.
На самом же деле все обстояло совсем по-другому.
Семью Булата поселили в двух крошечных комнатках в учительском общежитии, которое размещалось в бывшем келарском корпусе монастыря.
Печное отопление.
Дров не хватает.
Удобства на улице.
Колонка зимой замерзает.
За водой надо ходить на реку — метров пятьдесят по отвесному склону вниз, а потом с полными ведрами наверх.
Баня по воскресеньям.
Электричества нет.
Освещение керосиновыми лампами.
За продуктами по субботам надо ездить на рынок в Козельск, а это 20 километров.
Подсобное хозяйство (огород или скотина), без которого тут не выжить.
Обязательные сельхозработы вместе с учениками и коллегами-учителями.
И наконец, сама Шамординская средняя школа, которая располагалась в бывшем двухэтажном больничном корпусе монастыря, — шестьсот учеников, занятия в две смены.
Булат Шалвович вспоминал: «Меднолицые мои ученики плавно приближаются ко мне из полумрака классной комнаты. Ко мне, ко мне… Они плывут в бесшумных своих лодках, и красноватое пламя освещает их лица. И я, словно Бог, учу их простым словам, самым первым и самым значительным.
Однако с грамотностью у “меднолицых моих” хуже некуда, до книг неохочи, учеба для них — и повинность, и какой-никакой отдых от непосильной, с ранних лет, работы в колхозе и дома…