— Извини дочь, не могу. Я этот выбор сделал давно, прощай моя царица. Ваша старшая, Зиммелихе и Накра — дочь, точь-в-точь держится в седле как Лана… и вот что… не балуйте ваших детей — впереди тяжёлые испытания для нас всех. Прощайте. Диск слепящего уходит. Ухожу и я.
Диск слепящего закатывался за горизонт. Его обволакивали серые тяжёлые тучи. Мелкие противные капли, первого весеннего дождя капали на обнажённые головы троих скифов. Две повозки медленно волочились за диском слепящего. Они становились всё меньше и меньше. На последней из них стоял недвижный старик.
Большой костёр у городища весело трещал, выбрасывая в весеннее небо мириады искр. Скифы взялись за руки и составив круг, танцевали, не обращая внимания на снежную кашу и мелкий дождь. Не удержался и Тертей. Его беременная жена-фракийка не могла танцевать, но с интересом наблюдала за мужем и Хорсилом с Антой. Рабыня наклонилась к Варе. — Пойдём госпожа, холодно.
— Погоди сейчас выйдут в круг царь и царица. Иди и ты, иди-же. — молодая рабыня-гречанка улыбнулась и побежала к танцующим. Вскоре танец, некогда бывшей жрицы богини Афродиты влился в общий танец ликующих сколотов. На царя и царицу мало кто обращал внимание; да и танцевали они, не как все в круге — взявшись за руки. Зиммелих и Накра прижались друг к дружке и не обращая внимания на остальных кружились внутри этого вихря, составляя со всеми танцующими — одно целое.
— Ты пустишь меня в ложе сегодня ночью, моя царица? — шептал царь. Накра притворно надула накрашенные губки и прыснула. — Ты слышал, что сказал отец. Если сегодня — родится дочь, а ты хочешь сына. Сам говорил, что, не помнишь?
— Не помню. Так да или нет? — Накра показала кончик языка и быстро закружила мужа.
— Они хохочут как ненормальные, видишь Анта? — разгорячённый танцем Хорсил пытался отвлечь девушку. — Дурак ты, Хорсиле. — ответила амазонка. — Они просто счастливы! Пошли к ним. Эй, Зиммелихе, давай руку!
Две повозки, чавкая грязью, пересекают ночную унылую степь. За повозками плетутся семеро лошадей. Двое возничих подстёгивают лениво бредущих в неизвестность волов. А дождь всё идёт и барабанит по обтянутой кожей кибитке жреца… Первый весенний дождь. Горизонт, как и будущее, едва различим и неведом во мгле. Верховный жрец неторопливо наносит линии и рисунки на свиток, макая заострённую палочку в кровь, смешанную с сажей. Иногда он усмехается и продолжает свою работу… Под утро Крона смаривает сон. Преданный слуга укрывает своего господина и молится Апи, за здоровье своего хозяина и друга. Крон улыбается во сне: — он видит Лану, над колыбелью дочери… Накра протягивает свои ручонки к родителям и улыбается.
… А где-то, в ойкумене атлантов, той-же планеты — Земля, только в другом времени, раб Атлантиды, в зелёном плаще верховного жреца планеты — Гора, прорубает мечом дорогу в логово правителя атлантов — Сата. Называют его «разведчиком», а он себя зовёт — «путником».
В небе над планетой, тысячи летающих «шатров» — планетолётов-виманов, кружатся в смертельном танце и вспышках испепеляющих всё — лучей. На орбите планеты станция — боевой космический фрегат.
Идёт библейская война «ангелов», в других осколках религий — богов…
Испуганные люди прячутся в пещеры и со страхом и надеждой смотрят в небеса…
Глава двенадцатая Фракиец
Пятые сутки население Ольвии пряталось по домам и хижинам, молилось богам и боги, наконец, вняли и снизошли: — буря унялась, а вверху, кто-то невидимый потянул за шнурок, раздвигая жалюзи небес. В тяжёлых, низко нависших серо-свинцовых тучах, проявились рваные лоскуты просветов, в которые заглядывала и ширилась, радуя горожан, привычная синева.
Ураганный и злобный юго-западный ветер утих под утро, проявляя проплешины в облаках и их — разрывов, становилось больше и больше и, вот — небо очистилось к всеобщей радости, и апрельское солнце согрело и подарило радость ольвийцам, но представшее зрелище погасило короткое ощущение радости.
Урон, причинённый пятидневным гневом богов, принёс хлопоты и слёзы… Уцелели, разве что и остались в сохранности: дворец Клеонтия — владыки Ольвии, каменные дома городской знати. Не сохранили первоначального вида и высокие, из песчаника — стены известного в ойкумене города, повидавшие на своём веку не одну осаду и войну. Город стал похож на мрачное и унылое полотно художника-сюрреалиста.