Друзья стали прощаться. Дама пошла к выходу.
– Правильно сделал, что бекарнул, – негромко сказал В. Лосик. – Три дня, как
минимум, блевал бы, а то и больше. Ну, я побежал. Я тебе на днях позвоню, – и, напевая мотив песни «Пора, пора, порадуемся на своем веку…», исчез за
поворотом, за серой линией кирпичных домов.
«Сегодня же надо начинать искать новый флэт и тотчас же блокировать
телефон», – решил Киряев.
Спустя несколько минут стол был пуст, протерт антибактериальной салфеткой,
и о неожиданной встрече уже ничего не напоминало. Лишь в шершавых, как
вохровский тулуп, саксофонных нотах, доносящихся из музыкального
автомата, угадывалась мелодия старомодного шлягера: «Пора, пора,
порадуемся…»
Аббатская дорога
Когда Валентин был ребенком, он, кажется, любил осень. Впрочем, он
вполне нормально относился и к зиме, и к лету. Младенческая жизнь
очаровательна тем, что в ней нет пристрастий. Маленькому человеку
решительно все равно, падает ли за окном снег, или теплый летний ливень
барабанит по дряблой коже асфальтных луж. Но детство заканчивается, и в
жизнь входят расчет и пристрастия. Она начинает делиться на белое и черное.
На Пушкина и Ницше. На «Столичную» и «Московскую».
Первые слабости закопошились в Валькиной душе лет в семь. К восьми он уже
стойко не любил сентябрь.
– Опять в тюрьму, – ворчал он всякий раз, собирая к первому сентября свой
дерматиновый ранец. – Ненавижу сентябрь!
– Гляди, Валик. Кали будешь брахаться, ён табе заделаеть, – ворчал на это Валин
дедушка.
– Чаво заделаеть? – передразнивал деда внук.
– Козью морду, во чаво, – спокойно отвечал дед, сворачивая «козью ножку» и
начиняя её душистым самосадом.
– Кто? – непонимающе спрашивал Валентин.
– Верасень, – спокойно отвечал дедушка.
– Ты что, дед, с печки что ли упал, – усмехался Валентин. – Ты хоть Фрейда-то
читал?
– А на хрена мне твой Хрейд здауся. Я и без Хрейдов тваих ведаю, шо нельга
лаяться на Божье.
– А ты почитай, почитай, на ночь хорошо помогает, – увещал Валик деда,
застегивая портфельную застежку.
Дед грустно вздыхал. Долго гасил самокрутку и уходил в свою комнату. Потом
он и вовсе ушел из жизни. Черты его доброго лица, а с ними и его тихие
неторопливые речи стали стираться из внуковой памяти.
Но не читавший Фрейда дед оказался прав. И теперь всякий раз, когда
приходит этот коварный, разноцветный месяц, Вили не говорит «ненавижу», он
просто открывает стеклянную полку книжного шкафа и извлекает виновницу
своих воспоминаний. Виниловая пластинка в старом, потрепанном и
пожелтевшем конверте. Четверка людей на полосатой зебре перехода
лондоновской улицы Abbey Road….
Запутавшись в тюлевой занавеске, луч проник в узкую, как школьный
пенал, комнату. Он привычно заскользил по облезлой стенной штукатурке и
разбудил Валентина. К моменту описываемых событий это уже был рослый и
уверенный в себе молодой человек, чья неаполитанская внешность плюс
видоизмененное на западный манер имя Вили служили объектом домогательств
молоденьких студенток и немолодых, но состоятельных гомосексуалистов.
Вили нехотя открыл глаза и посмотрел в окно. Там не спеша разворачивалось
теплое сентябрьское утро. Проснувшаяся с хозяином комната наполнилась
трамвайными звонками, шарканьем дворницкой метлы и голосами
многочисленных жильцов блочно-панельного дома.
– Катька, слухай сюды, – высунувшись из окна, обращался к сожительнице
рецидивист Мотора, – ты того, больше красный «портвяк» не бери.
– А чем тебе красный не в масть? – удивилась сожительница.
– Да рожа после него, аж зеркало кривится, – хмуро объяснил рецидивист.
– А на кой тебе на нее глядеть? Ты что, цуры своей уголовной никогда не видал?
– крикнул ему с палисадника подполковник Спиридонов.
– Слышь, ты, базары-то фильтруй, а то не посмотрю, что ты старый. Выйду и
шнуфт твой ментовский…
– Сиди ужо, злыдень, – оборвал его Спиридонов, – а то я тебе выйду. Я таких, как
ты, видал-перевидал. Я таких урок на восемь множил, а потом делил… -
полковник на секунду задумался и, зашамкав пересохшими губами, произнес -
на пять.
– Опять, б…, рубашку не погладила. Хер я в грибы поеду, – перебил
Спиридонова отставной майор Вася.
– А на кой ты там кому упал. Ты что в рубашке, что без – сморчок-сморчком.
Одно слово – бледный спирохет, – негромко крикнула Васина жена. И от этого
вскрика балконное стекло зашлось мелкой противной дрожью.