Он сломался. У него ещё не было когтей, которые в будущем сослужат ему хорошую службу, одни лишь алеющие кровоподтёки, опоясывающие его тело со всех сторон, которые ещё не сделались въевшимися в шкуру тигриными полосами. Это был миг упадка, миг, когда он в полной мере ощутил беспомощность человеческого существа, вздумавшего состязаться с глыбой нематериальной протоплазмы, повелевающей пространством и временем. Клопа, бросившего вызов паровому катку. И что-то в душе, какая-то основательная и прочная её деталь, которая принимала на себя нагрузку все четыре года, вдруг подломилась. Он послал всё к чёрту. Купил на последние деньги бутылку дешёвого бурбона в какой-то из забегаловок Клифа, выпил её до дна в несколько глотков, и отправился в путь. Раз «Мемфида», проклятая морская странница, доставляющая на остров заключённых, не собиралась являться за ним, ничего страшного. Лэйд Лайвстоун — в ту пору это имя ещё казалось непривычным ему, как сшитый неумелым портным костюм — предпримет это последнее путешествие на своих двоих.
Стояла глубокая ночь, время отлива. Океан отхлынул от пристаней, обнажив бурое, поросшее водорослями, мягкое подбрюшье и усеянные поросшими моллюсками валуны. Лэйд Лайвстоун ступил на него, как на обычную землю, и пошёл прочь от острова, ни разу не оглянувшись, хоть ему и казалось, что на длинном пирсе стоит, глядя ему вослед, человеческая фигура, длинная и тонкая, как часовая стрелка. Ещё один морок, ещё один обман дьявольского, проклятого всеми богами, острова…
Он шёл прочь, прямо по грудам пронзительно пахнущих водорослей, карабкался на острые валуны, не замечая порезов, шёл за отступающим от суши морем, зная, что это его последняя прогулка. Через несколько часов океан вернётся, грозно рокоча приливными волнами, схватит его и разотрёт о камни, превратив в окровавленную ветошь, грязное тряпьё, которым ещё несколько дней будут забавляться лижущие мол ленивые волны в Клифе. Ну и плевать. Больше никаких фокусов, никаких иллюзий, только последняя прогулка под спелой холодной луной, прогулка в одну сторону…
Он не утонул и не был раздавлен волнами. Его не сожрало какое-нибудь рыщущее вокруг острова чудовище из свиты Танивхе. Иногда Он проявляет милость к дуракам, ищущим смерти. А может, просто привык заботиться о своих новых игрушках.
Преодолев милю или две, Лэйд, обессилев от нервного напряжения и выпитого бурбона, рухнул навзничь — и был затащен в лодку промышляющими под покровом ночи рыболовами. Этот случай подарил ему несколько хороших знакомств, а также обильный багаж воспоминаний и шрамов. Кроме того, он навек запомнил этот запах — гнилостный и в то же время свежий запах водорослей, по которым шёл в ту ночь, хохоча во всё горло, грозя небу кулаком и выкрикивая проклятья чертовому Левиафану…
В гостиную мистера Гёрни будто ворвалось море. Лэйд явственно ощутил пронзительную вонь ламинарий и сарграссум, острый тонкий аромат ульвы, валонии и кладофоры. Тяжёлый запах подступающего моря, тревожный и умиротворяющий одновременно. Словно в прихожей уже бушевали волны, сгоняя в угол дорогую мебель и безжалостно сдирая толстые ковры…
Но моря не было. Одна только тяжёлая фигура, замершая в дверях, слишком массивная, чтобы легко проникнуть внутрь. Кряхтящая, сопящая, лязгающая металлом туша с тяжёлыми как у рака лапами и несоразмерно большой головой, напоминающей огромный котёл возлегающий на мощном торсе.
Воган тонко вскрикнула, отшатнувшись к стене, Блондло заклекотал горлом, видно, его чудодейственные линзы разглядели то, что бессильны были разглядеть прочие, даже братья Боссьер на миг будто бы сжались, сделавшись меньше размером, позабыв про свои колючки, небрежно поставленные у стены.
— Добрый вечер, джентльмены! — пророкотало существо, грузно ворочаясь в проёме, — Отличный вечер, не правда ли? Прекрасный, прекрасный вечер!
У него был странный голос. Глухой, ухающий, дребезжащий — такой бывает у автоматонов, наделённых даром речи, имеющих вместо человеческих лёгких и гортани один только жестяной бочонок-резонатор. Но не беспомощный, как у многих таких человекоподобных болванчиков, которых нерадивые лавочники зачастую оставляют вместо себя на хозяйстве, а звучный и громогласный, наделённый совершенно нечеловеческими обертонами.