Прошло минут десять, кто-то пробежал по коридору и — к нам. А мы спим как мертвые. Я приоткрыл один глазок. В дверях стоит наш звеньевой — совсем очумелый. Тут очумеешь! Если б утром, тогда — понятно. Тогда можно поверить, что мы проспали. А днем — нет! В тихий час из тысячи один спит, да и то не каждый день. У звеньевого губы от страха задрожали. Так он ничего и не сказал — умчался и только на улице завопил не своим голосом:
— Сеня Петрович!.. Сеня Петрович!
А мы спим. И когда Сеня Петрович ворвался в комнату — спим. И когда Галина Аркадьевна примчалась — спим. Одна у нас забота — не расхохотаться. Нас тормошат, а мы спим! Хоть бы ногой кто или пальцем дрыгнул! Спим и слышим, как Сеня Петрович говорит старшей вожатой, заикаясь:
— Это-то в-вы!.. Эт-то ваш эф-фир!.. Они нан-нюхались!
По правде сказать, и я, и все мы переиграли и упустили момент, когда нужно было закрывать представление. Чем дальше, тем трудней просыпаться в такой установке. Страшно!
— «Скорую»! «Скорую»! — чуть не плачет Галина Аркадьевна. — Звоните в Склифасовского.
— Ск-клифасовский в-в Москве! — заикается Сеня Петрович. — А м-мы п-под Ленинградом!
А она ничего не слышит. Бегает от койки к койке, руки заламывает и кричит:
— «Скорую»! «Скорую»!
Тут я с духом, наконец, собрался и сел на кровати.
— Не надо «Скорую»… Мы скоро проснемся…
И все проснулись. Нам было уже не до смеха.
Галина Аркадьевна плюхнулась на мою кровать. Щеки у нее белые, а на виске жилка бьется быстро-быстро.
Сеня Петрович нацепил темные очки и молча вышел из комнаты. А старшая вожатая несколько раз глотнула воздух, точно без акваланга метров на тридцать ныряла, и тоже вышла. И тоже молча…
Толком про эту историю так никто и не узнал. Слухи по лагерю ходили всякие. Мальчишки даже хвалили нас за выдумку. Мы — все пятеро — смеялись вместе с ними, хотя нам было совсем невесело и даже жалко Галину Аркадьевну. Как вспомню испуганную жилку на ее виске, так стыдно становится. Конечно, она погорячилась с эфиром, но почему? Из-за нас, из-за нашего здоровья. Боялась, что мы отравимся или нанюхаемся случайно.
Я бы не удивился, если бы нас за эту шутку вытурили из лагеря. Но все обошлось. И никакого разбора не устроили. Будто не было ничего. Только Сеня Петрович очки перестал снимать, когда со мной или с Буном разговаривал. Галина Аркадьевна, когда встречалась с нами, была очень вежливой, а в глазах — мороз.
Про солнышко
Две недели Бун не ловил жуков. Я бы и без эфира с ними расправился, а он не хотел их мучить. Пока не усыпит, ни одного жука на булавку не посадит. Вот и ждал родительского дня. Привезли ему новую бутылку с эфиром. На этот раз Бун ее в тумбочку не положил.
За лагерным забором начинался здоровенный холмина с соснами. На самом верху камень лежал. Не камень, а целая глыбина. В ней щель — руку засунуть можно. Туда мы эфир и спрятали. Удобно и безопасно. Как жук попадется, мы его — в коробку с ватой и бегом к камню. Там накапаем эфира, и пока до дачи дойдем, он уже и заснет… Так мы думали, а получилось совсем по-другому.
Запомнился мне тот вечер. Тогда на ужин дали нам по куску угря копченого. Люблю я его больше пирожного! И, как всегда, еще по стакану кефира было. Столовая у нас открытая: без окон, без дверей — один навес. Летняя, в общем. Сижу я и хрящик обсасываю. Еще бы угорька кусманчик!
Бун мой вкус знает. Он взял небрежно свою порцию ко мне подвинул.
Я говорю:
— Ты чего?
А он:
— Да ничего! Ешь!
— Как ничего? — спрашиваю.
— А так — ничего, и все! — отвечает.
Заспорили. В это время кто-то щелкнул меня по лбу и — бряк в мой стакан с кефиром. Глядим — а там жук, и рога у него, как у оленя, с отростками. Такого у Буна не было.
Я так обрадовался, что и про угря забыл. Осталась порция Буна на столе несъеденная. А мы жука засунули в коробку и — к забору. Перелезли и бежим вверх по холму, чтобы эфир достать. А сосны красные — солнце как раз садилось.
Полторы пробежали и камень уже виднеется, а на нем наш Сеня Петрович сидит. С ним — вожатая из другого отряда, Ольга Захаровна. Я затормозил и с досады в куст плюнул. Бун тоже остановился. Посовещались и решили подождать. Не век же они на этом камне сидеть будут! Ждали, ждали, а они все сидят. Мы ближе подобрались. Кругом тишина и слышно, о чем они болтают. Не все, конечно, а через слово, через два. Но понять можно. Она, значит, про солнце, про закат. И он — про солнце, но почему-то про восход. А какой восход, если темнеет? Еще послушали. И дошло до меня: это он не про настоящее солнце, а про нее, про Ольгу Захаровну. Потому и восход получился.