Она закончила фразу преисполненным иронии жестом, указав на пустой кувшин, что валялся на полу.
На Симона этот аргумент, казалось, подействовал. Он прекратил свои завывания, бросился к двери и начал царапать ее ногтями, лупить по ней ногами и кулаками, тщетно пытаясь вышибить.
Жийона взяла табурет, уселась перед потухшим очагом и, решительно настроенная ничего не видеть и не слышать, опустила голову, обвив ее руками.
Вскоре Симон выбился из сил, гнев его поутих, и, успокоившись, он попытался обдумать положение здраво.
— Жийона! — простонал Маленгр.
— Что, Симон?
— Неужто мы подохнем в этой дьявольской дыре от голода и жажды, как две загнанные в нору лисицы?
— Лисица — животное хитрое и смекалистое, — поучительно отвечала Жийона.
— Что ты хочешь этим сказать? Помнится, когда Бигорн нас запер, и я заметил, что нам, похоже, крышка, ты вдруг воскликнула: «Да нет, еще поживем!.». Так что?..
— Ничего!.. Ты вспомнил про лисицу — я ответила.
— Да, но ты сказала, что лисица — животное смекалистое и хитрое.
— Разумеется.
— Следует ли это понимать так, что у тебя имеется какая-то мыслишка?
— Возможно!
— И что же это за мыслишка?.. Жийона, моя славная Жийона, ну скажи мне, что ты задумала. Я знаю, какими потаенными силами обладает твой проницательный ум. Видишь ли, я всегда полагал, что из нас двоих ты — наиболее башковитая. Да разрази меня гром, если я не говорю правду!
— Башковитая!.. — пробормотала Жийона, смерив спутника презрительным взглядом. — Башковитая-то оно башковитая, вот только, к несчастью, больно немощная!
— Чертова ведьма! — возопил Симон, выходя из себя от этого издевательского виляния. — Будешь ты говорить или нет?!.. Даже не знаю, что меня удерживает от того, чтобы свернуть твою тощую шею!.. В конце концов, именно по твоей вине с нами случилось то, что случилось. Надо же было мне противоречить, разыгрывать из себя добропорядочную матрону, возводить себя в ранг защитника угнетенной невинности, убеждать этого Ланселота Бигорна, да заберет его чума, и да будет Богу и моему святому патрону, коим я поставлю свечку, в два моих пальца толщиной, угодно, чтобы он попал в мои руки!.. Нет, ну надо ж было его убеждать, что ты беззаветно предана этой жеманнице Миртиль, бескорыстно привязана к этому Буридану, по которому плачет преисподняя!.. Тогда как я предлагал просто-напросто избавиться от него! И ведь мы с Ланселотом уже пришли было к согласию. Черт! Это твое непостижимое сумасбродство, твое глупое и бестолковое вмешательство спутало все карты, заставило Бигорна отступить и ввергло нас в это печальное и шаткое положение.
Жийона, которая на протяжении всей этой гневной отповеди сидела с опущенной головой, подняла глаза на своего спутника, окинула его долгим взглядом, а затем проронила всего одно слово:
— Придурок!
Эффект был ошеломляющим. Это слово припечатало Симона вернее, чем то сделали бы самые неистовые упреки или самое убедительное опровержение его собственных упреков.
Если бы Жийона проявила недовольство или ответила на его ругательства своими, возможно, в том состоянии холодной ярости, в каком он пребывал, Симон Маленгр дошел бы и до рукоприкладства, о чем, быть может, потом и пожалел бы.
Если бы Жийона попыталась степенно поспорить с ним, возможно, это противоречие привело бы Симона в еще большее отчаяние.
Это простое слово, пренебрежительно слетевшее с ее губ, положило конец всем словесным излияниям Маленгра, резко охладило его пыл и моментально укротило гнев, уже готовый обрушиться на ту единственную и неповторимую, что находилась прямо у него под рукой.
Дело в том, что Симон Маленгр, существо хитрое и безобразное — в плане как физическом, так и моральном, — обладал не только неслабым умом, но недюжинной способностью к лицемерию и таким же долготерпением.
Высокое мнение о себе и своих умственных способностях не мешало Маленгру выносить довольно верные суждения и относительно других. Привыкший прокладывать дорогу путями окольными и извилистыми, вынужденный чаще действовать во мраке, он приобрел ту остроту чувств ночных хищников, что держала его всегда настороже.
Любое живое существо, что вставало на его пути, представлялось ему прежде всего препятствием, которое следовало обогнуть, врагом, которого следовало обезвредить, и в таких случаях он тотчас же пускал в ход свое глубочайшее коварство.
Не будучи достаточно сильным, достаточно смелым для того, чтобы сразиться с этим врагом лицом к лицу, Маленгр был вынужден — что вскоре стало приобретенной привычкой — тщательно изучать этого врага, пытаться определить его слабое место.