На одну из этих улочек и провел Буридана Ланселот Бигорн.
Они остановились перед низеньким домиком. Ни одно из его окон не выходило на улицу. Выкрашенная в красный цвет прочная, массивная дверь была обита железом, что делало ее неприступной, и была снабжена потайным окошечком.
Бигорн с силой постучал по двери кулаком. Через пару мгновений окошечко открылось, и за закрывавшей его решеткой возникла грубая физиономия, едва различимая в свете свечи, которую обитатель этого дома держал в руке.
— Давай, открывай! — сказал Бигорн. — Это я с тобой говорил с час назад, когда ты выходил из Нотр-Дама, куда доставил свою завтрашнюю добычу.
— Хорошо! — спокойно сказала грубая физиономия.
Буридан услышал, как заскрипели засовы. Дверь открылась. Появился человек с кинжалом в руке. Буридан быстрым жестом перекрестился и вошел. Бигорн проследовал за ним. Человек закрыл дверь.
Мы говорим, что Буридан перекрестился, так как он был достойным христианином, а этот дом был жилищем заплечных дел мастера. Человеком, впустившим их, был Каплюш…
Он провел посетителей в просторный зал, ухоженный и меблированный даже с некоторой буржуазной роскошью, поставил на стол свечу, которую держал в руке, и жестом предложил гостям присаживаться, но Буридан и Бигорн, в едином движении, отказались. Настаивать Каплюш не стал, поэтому все трое остались стоять. Продолжая держать в руке кинжал, палач адресовал посетителям вопрошающий взгляд.
— Ты меня хорошо знаешь? — спросил Бигорн.
— Нет, — отвечал Каплюш.
У него было отталкивающее лицо, толстые губы, лишенные какого-либо человеческого выражения глаза и ко смат ая голова, громоздившаяся на плечах гиганта. Бигорн продолжал:
— Я тот, кого ты так и не повесил в один прекрасный день на Монфоконе.
Каплюш еще крепче сжал кинжал в огромном кулаке и отвечал:
— Возможно. Мне дают человека. Я его беру, отрубаю ему голову топором или накидываю ему на шею петлю, только и всего.
— Мое имя — Ланселот Бигорн.
— Возможно.
— А меня зовут Жан Буридан. Быть может, однажды ты повесишь и меня, так как за мою голову назначена награда.
— Возможно.
Воцарилась тишина. Бигорн дрожал. Буридан был спокоен. Наконец Каплюш спросил:
— Что вам от меня нужно?
— Сейчас узнаешь, — сказал Буридан. — Но прежде ответь: сколько ты получаешь за каждое повешение?
— Когда больше, когда меньше. Это зависит от приговоренного, то есть — от того положения, которое он занимал в обществе. Короче говоря, в среднем за год я зарабатываю где-то тысячу турских ливров[18]. Далеко не все парижские буржуа могут похвастаться таким доходом. И это — еще без учета того, что платит мне за исполнение моих обязанностей город Париж, от которого я получаю двадцать шесть ливров парижской чеканки в год.
— Каплюш, — промолвил Буридан, — если бы я попросил тебя не убивать Ангеррана де Мариньи, что бы ты на это ответил?
— Это возможно. Все возможно.
Буридан вздрогнул от надежды.
— И как бы ты это провернул? — продолжал юноша.
— Так же, как проворачиваю всякий раз, когда чьи-нибудь жена, сын или брат предлагают мне работенку вроде той, о которой говорите вы.
— Ага! — прорычал Буридан. — Так тебе уже доводилось это делать?..
Каплюш пожал плечами — могло показаться, что приподнялись две горы.
— Без этого, — безмятежно промолвил он, — я бы не зарабатывал те дополнительные три тысячи ливров, которые я откладываю каждый год. Со спасенного смертника я имею куда больше, чем со смертника казненного.
И он зашелся в приступе безудержного смеха.
— Так как ты это проворачиваешь? — спросил Буридан, тяжело дыша.
— Если приговоренному следует отрубить голову, тут уж ничего не поделаешь.
— Да, но здесь случай иной. Речь идет о повешении!..
— Хорошо. Если приговоренного следует повесить, я заранее подрезаю веревку. Под весом тела она обрывается, висельник приходит в себя, так как я «забываю» потянуть его за ноги, а, как вам известно, когда веревка обрывается, приговоренному сохраняют жизнь.
— Это правда, это правда! — пробормотал Бигорн, слушавший эти объяснения со страстным вниманием.
— И тогда. — проговорил Буридан, чье сердце стучало так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.
18
Турский ливр — основа всех расчетов французских банков как внутри страны, так и за рубежом в XIII–XVIII вв. Турский ливр делился на 20 су турской чеканки; парижский — на 20 су чеканки парижской. Парижский ливр был равен 1,25 турского ливра или 25 турским су.