В эти минуты, когда человеком овладевает ужас, рассудок иногда еще движется несколько мгновений, прежде чем покориться безумию, как жалкое суденышко пытается выправить паруса в последнем усилии, прежде чем поддаться разгулявшейся над океаном стихии.
Так и Валуа сохранял еще несколько секунд надежду, что он стал жертвой некой галлюцинации и что он вот-вот пробудится от этого ужасного кошмара.
Он даже нашел в себе мужество встать и подойти к видению. Он дрожал от страха, клацал зубами, но говорил себе: «Я дотронусь до этого призрака, и тогда я увижу, что он не существует, невозможно коснуться тени».
И он действительно положил свою руку на руку Мариньи. В эту секунду, со звонким и продолжительным отзвуком, раздался шум кимвал или гонга. Валуа, казалось, не слышал. Он медленно пятился, отступал в самый удаленный угол погреба. Он уже не пытался противиться страху. Ужасная реальность убила последние сомнения надежды.
Эта рука, до которой он дотронулся, да, она была ледяной, да, она произвела на него особое впечатление, впечатление холода, который веет смертью. Эта рука распространила по всему его телу чувство смертельного холода, но то была плоть — он на самом деле прикоснулся к плоти. Не было никакой иллюзии, никакой галлюцинации: то был Мариньи!
Повешенный на виселице Монфокона Мариньи сидел в кресле и смотрел на него.
Вновь раздались долгие и мрачные звуки кимвал или гонга.
И тогда, уловив наконец этот печальный, но в то же время оглушительный шум, Валуа смутно вспомнил, что слышал его, когда Маргарита вызывала своих слуг.
Все перемешалось в его голове: неужели здесь была еще и Маргарита?
Он вытянул руки, словно для того, чтобы оттолкнуть ее, и тем голосом, который бывает у душевнобольных в минуты помешательства, пробормотал: «Нет-нет, я не хочу».
Чего он не хотел?
— Так ты, окаянный, явился обокрасть меня после моей смерти, как желал обокрасть при моей жизни?
«Что он говорит? О! мыслимо ли это? Возможно ли, что я достиг глубин ужаса?»
Взрыв пронзительного смеха.
— Что сделал ты, проклятый, со своим сыном Буриданом?
«Он знает! Да, он должен все знать! Так как мертвые все знают!.».
Ангерран де Мариньи говорил голосом тихим, но внятным. И Валуа, обезумевший Валуа отвечал. Он тоже говорил, но его речь была лишь чередой мучительных иканий.
— Что сделал ты, проклятый, с моей дочерью, которую ты оговорил, выставив перед королем колдуньей?..
— О, хотя бы эта от меня ускользнула! Успокойся, Мариньи! Именем твоей дочери, прости! О, прости!
Он обрушился на колени, он бился лбом о плиты.
— Простить тебя? Мне? Безумец!.. Мне, который заманил тебя сюда, чтобы вздернуть, чтобы утащить в мрачные земли вечного траура?..
Валуа поднял сведенное судорогой лицо на призрака и увидел, как тот сделал движение. Увидел, как тот медленно распрямился. И тогда в голове его словно что-то разорвалось: он рухнул, упав лицом вперед, и так и остался лежать без движения, сраженный ужасом.
Мариньи заговорил снова. Он принялся ставить в упрек Валуа целую кучу как истинных, так и мнимых преступлений, и если бы граф смог его услышать, будь он в состоянии хотя на секунду урезонить свой страх, он быть может, в конце концов удивился бы тому, что этот призрак столь болтлив.
Но Валуа ничего не слышал. Он был без сознания.
Тогда как позади этого приподнятого кресла, в котором, в самой удобной позе, сидел набальзамированный труп, показалось бледное лицо Ланселота Бигорна, который бросил на Валуа презрительный взгляд.
— Уж не умер ли он? — проворчал Ланселот. — Святой Варнава мне в помощь, думаю, если б пришлось продолжить, я б и сам со страху откинул копыта.
Он подошел к Валуа и увидел, что тот еще дышит.
Бигорн, при этом открытии, уже собирался быстренько вернуться на место, когда Валуа, придя в себя, встал на колени.
«Прекрасно! — подумал Бигорн. — Сейчас обо всем догадается! Тем хуже — придется его убить».
Но Валуа, поднявшись на ноги, казалось, даже его не заметил; к тому же, ни малейшего внимания не обращал он и на труп Мариньи. Граф торжественным шагом прохаживался взад и вперед по погребу; судорожно сжатая правая рука, казалось, сжимала некий воображаемый предмет, и с протяжным стоном он кричал:
— Помолитесь, парижане, помолитесь за душу Ангеррана де Мариньи, безвинно казненного на Монфоконе..