И вовсе не из Петербурга и даже не из Москвы…
— И что вы тут делаете? Вы, случайно, не сбежавший каторжник?
— Нет, я младший сын вольного крестьянина.
— Младший? Так, значит, вас зовут Иванушка?
— Нет, Александр.
— По Александру Первому или Александру Освободителю?
— По Александру Македонскому.
Заставил-таки рассмеяться! И как это я не сумела удержаться?
— Ах вот почему у вас такой странный акцент. Македонский, значит!
— Позвольте спросить, а как вас зовут?
— Марта.
Теперь надо быстренько слезть с кресла, а то еще подумает бог весть что.
— Не хотите еще посидеть?
— Благодарю, для французской принцессы это кресло жестковато.
Так кончаются сказки. Или нет, именно сказки так не кончаются, у сказок конец обычно счастливый. Лучше не смотреть, как он снова грузит кресло на повозку, а сам садится в коляску. Можно пойти в магазин и спросить у отца, папиросы какой фабрики он купил, асмоловские или кушнаревские — это вроде как лепестки обрывать; но зачем? И вправду «жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — такая пустая и глупая шутка»…
На переезде у вокзала пришлось долго ждать, шлагбаум никак не поднимался, Алекс видел, как снова и снова появлялся один и тот же паровоз, катил то в одну сторону, то в другую, словно его вовсе не занимало, что несколько десятков экипажей стоят, не имея возможности продолжить путь; кстати,
в экипажах не очень-то и ворчали, народ привык. Вот так тут все шаляй-валяй, подумал Алекс, какая богатая почва, перегноя на глубину двух метров, мертвые и те восстали бы, если б их похоронили без гроба, а хозяйствовать не умеют. Не умеют, не хотят, просто лень. «Суховей», видите ли. Сдуло семена. Сдуло так сдуло, надо было посеять заново, и жатва многократно покрыла б убытки. Но разве великоросса может интересовать такая пошлая штука, как полеводство? Он думает о вещах поважнее: как мир правильно выстроить и Богу по нраву быть, или, иными словами, как грешить, чтобы это на спасении души не отозвалось, или, еще проще, сколько бутылок водки можно выпить за день без того, чтобы пострадало дело Священного союза. Как этот старый пьяница вдруг утратил все свое достоинство, услышав звяканье стекла и поняв, что в буфете остались «белая и коричневая водка»! Задержал выносивших, стал на колени и собственноручно вынул бутылки… Смутился только тогда, когда в коридор неожиданно вышла любовница-армянка, приказал ей сразу вернуться в спальню. Интересная женщина, папироса в длинном мундштуке, в черных глазах странный блеск, словно не от вина она пьяна, а от опиума. Раньше Алекс армянок в такой ситуации не встречал, хотя видел в мызах всякие оргии, богатые великороссы, овдовев или отправив жену в Петербург, брали в любовницы то наглых казачек, то смазливых хохлушек, да даже черкешенок с иссиня-черными волосами и густыми бровями; но армянок они заполучить не могли, такой те народ, бедный, но приличного поведения, мужчины торговали или занимались ремеслом, женщины вели дом и воспитывали детей; у Азовского моря их было много, еще Екатерина выселила их сюда из Крыма, угодить желая татарам-разбойникам. Женились они всегда на своих, и церковь у них другая, не та, что у русских…
— Это что за безобразие, почему дальше не едем?!
В соседних дрожках привстал худой, похожий на студента юноша в косоворотке, в форменной тужурке, с немытыми, наверное, несколько недель, сбившимися в кок волосами и пухом на подбородке. Глядя вперед поверх лошадиных голов, он громко выражал свое недовольство, это опять-таки очень по-русски, терпеть часы, дни, годы, века, а потом вдруг без видимой причины выйти из себя; только вчера один казак, которому вовремя не принесли стакан водки, устроил в буфете речного порта настоящий погром — разломал стулья, посуду в осколки, хорошо, хоть дом не спалил. Дикой была эта порода, ох какой дикой, сразу видно, что потомки сбежавших рекрутов, своеволие кипело в крови, не зря Стенька Разин и Пугачев родом из этих краев, курень Стеньки Алексу показали совсем недавно. Работать они особо не рвались, предпочитали воевать, а когда войны не было, скакали, махали шашками, собирали свои круги, шумели, иногда били кнутом согрешивших жен, но не бедствовали, вот что значит, когда земли вдосталь, — разве поехал бы Алекс в такую даль, за тысячи километров, если б на родине у него было хоть немного больше возможностей? Но там основная часть земли принадлежала балтийским баронам, да и в городе на каждом шагу были немцы, конкурировать с ними в делах было трудно, они не давали чужому пробиться. Правда, в последнее время что-то как будто чуточку задвигалось. С одной стороны, царь пытался урезать власть баронов, с другой — мутили воду социалисты, требовали больше прав для народа. Звучало это красиво, но кто гарантирует, что при возможности они не заграбастают власть и имущество сами? Эгоизм в природе человека, эгоизм и неблагодарность. Разве Александр Второй не освободил крестьян от крепостничества, не облегчил судьбу рекрутов и жизнь каторжников? А как народ отблагодарил его за добрые дела? Бомбой.